я его люблю. О Померанце Г.С.

ПОМЕРАНЦ Г.С. - По случайному совпадению, мы сегодня собрались в годовщину события, которое сейчас уже забылось, но в свое время оно было очень громким. 4 апреля 53-го года по радио передали, что прекращено "Дело врачей", убийц в белых халатах, и что их показания были вырваны незаконными методами следствия. Я в это время был в бараке и вместе со всеми с глубоким удивлением все это выслушал и запомнил неожиданную короткую речь старого интеллигента Войневовича, они еще попадались тогда, дореволюционной выделки интеллигенты, обычно помалкивавшего. На этот раз он произнес несколько слов, которые мне запомнились: "Незаконные методы следствия, - сказал он, - откуда они взялись? Они всегда были в белых одеждах, карающие ангелы диктатуры пролетариата, и вдруг - незаконные методы следствия?". Эта ирония сегодня совершенно естественна, а тогда врезалась мне в память. И вот в 48-ю годовщину этого события стоит ли нам углубляться в прошлое, что нам дает опыт этих страшных лет, опыт не только России, опыт целого ряда стран? Я скажу просто, что это мне дает. Мне единственное время тяжело и неприятно вспоминать - это время между исключением из партии в 46-м году за антипартийное высказывание и арест в 49-м. Это было глубоко фальшивое время. Мне все говорили: "Надо апеллировать". Между тем, я как-то быстро понял, что это неслучайное столкновение, которое вызвало эту репрессию, что мне в сущности нечего с этой партией делать и что зря я смалодушничал и не отказался, когда мне в 42-ом году под Сталинградом предложили вступить в нее. Но мне говорили: "Подумай, иначе это верная дорога в лагерь, а там очень страшно". И я фальшивил, придумывал какие-то аргументы, какие-то бумаги, и все эти годы прошли так, что я не был самим собой, то есть изменил своей клятве, своему девизу, который избрал в 17 лет, когда в школе нам задали сочинение "Кем быть?". Я закончил необычным текстом: "Я хочу быть самим собой". Ибо я чувствовал в это время, что каждая новая книга увлекает меня в новую сторону, что у меня еще не выработался тот какой-то внутренний центр, та интуиция, что мое, что не мое, что истинно, что ложно. Пожалуй, первая половина моей жизни была именно поисками самого себя. Но вот в эти годы, с 46-го года до 49-го года я терял себя. Я не терял себя на войне. Я охотно вспоминаю, что тоже в 42-м году, я упоминал его, я пережил полчаса очень сильного страха, когда попал, даже не попал под бомбежку, а видел бомбежку. По-видимому, это была психическая травма ранения и контузии, перенесенных раньше. Но я вспоминаю об этом охотно, потому что я преодолел страх, и появилось прекрасное чувство полета над страхом. Дальше в течение всей войны, я уже этого военного страха, физического страха уничтожения не чувствовал. Наоборот, когда возникала рискованная ситуация, я чувствовал примерно то, что Вальсельгам передает в "Гимне чуме":
"Все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимо наслажденье".

И эта способность принимать удар страха и подниматься над этим страхом, видеть ужас и преодолевать удар ужаса, который должен был ошеломить меня, он остался в моей памяти и он помог мне переносить другие более тяжелые удары. Даже самый тяжелый удар, который я в жизни перенес, когда в 59-м году меня ввели в операционную и я увидел, что моя первая жена Ира Муравьева уже мертва. Меня удержала тогда только привычка принимать удары. В течение нескольких месяцев я был внутренне мертвым, но я продолжал жить, потому что я уже привык принимать удары, и постепенно я потом начал оживать. И когда в 49-м году я почувствовал, что меня уже обкладывают, как волка, один из товарищей рассказал, что его расспрашивают, были и другие признаки. Я как-то отнесся к этому почти как к выходу из невыносимого положения, когда кончается это фальшивое состояние: то ли я советский человек, то ли антисоветский? И когда за мной пришли, я их очень бодро встретил, почти как если бы меня мобилизовывали на войну. Я должен был попасть в одно из законных положений для интеллигента в этой системе. Место интеллигента действительно было в лагере. И я очень бодро проходил все эти процедуры на Лубянке, в Бутырках, в лагере, и даже внушал бодрость другим, которые там несколько терялись. Вот, и я думаю, что мой опыт -только незначительная крупица того огромного опыта, который был накоплен людьми, сумевшим выдержать более суровые испытания. То что я пережил, я описал в "Записках гадкого утенка", но они, конечно, блекнут сравнительно с опытом, скажем, Петра Григорьевича Григоренко в психушке, опытом Тамары Владиславовны Петкевич в разных лагерях и перед этим на следствии фантастически напряженном, которое она проходила. Не буду перечислять других имен, потому что их очень много. Перечисляю именно тех людей, с которыми я имел счастье подружиться. И мне кажется, что этот опыт не должен пропасть, он должен сохраниться в памяти народа. Память народа не может быть хранилищем всех духовных традиций, если там нет живого следа людей, сумевших вынести испытания, сумевших вырасти в своих испытаниях, как вы можете это прочитать в книге Тамары Владиславовны "Жизнь - сапожок не парный", отрывки из которой тоже включены в нашу хрестоматию. Мы рассчитываем на то, чтобы эта серия стала достоянием каждой школы и чтоб каждый учитель истории, литературы мог иногда пользоваться и рассказывать о том, как люди, которых унижали, но не сумели унизить, которых пытались растоптать, но не растоптали, которые достаточно часто умирали, но умирали людьми. Конечно, опыт выдержавших - это опыт уцелевших. Миллионы, десятки миллионов погибли, не оставив никакого следа, но по опыту уцелевших мы можем судить и о других, которые погибали, но не шли на некоторые компромиссы, на некоторые унижения, которые давали им шанс уцелеть. Это драгоценное нравственное достояние нашей культуры. Кроме того, есть еще некий интеллектуальный урок, который надо запомнить. Например, в одной статье накануне форума интеллигенции, я прочитал такую фразу, что сейчас мы видим в одном ряду Джека-потрошителя, Чикатилло, Ленина и Сталина. Это не верно. Ни один Чикатилло, ни один Джек-потрошитель не мог бы уничтожить 20-30 миллионов человек. Для того, чтобы совершать убийства в таких грандиозных масштабах, нужна была грандиозная идея, нужна была уверенность, что это совершается во имя добра. В средние века это совершалось во имя религии. Например, Ирина, греческая царица, тайная иконопочитательница ослепила своего сына-иконоборца, короновалась в мужском роде Василевсом и восстановила почитание икон. И чтобы, преодолеть бунт иконоборцев, было перебито сто тысяч человек, по тем временам цифра довольно крупная. Церковь ее причислила к лику святых, поскольку она восстановила то, что церковь хотела. Более известен поход против альбегольцев. Но ХХ веке людей убивали во имя спасения человечества. ХХ век - век сильнейших исторических, социальных кризисов, следовательно - век великого соблазна найти скорую помощь против этой болезни. Соблазн, который напоминает стихи Галича, их я цитировал в "Записках гадкого утенка": "Мне не надо скорой помощи, дайте медленную помощь". Медленная дорога истории, кажется, слишком тяжелой. Ленин писал: "Революция - самый быстрый путь с точки зрения трудящегося меньшинства". И вот во имя этого добра, которое у нас получило официальное перевоплощение, во имя добра с кулаками и уничтожались люди в огромных масштабах. Это предвидел Достоевский, но не сумел убедить своих современников. У него Порфирий Петрович говорит Раскольникову: "Это хорошо, что Вы старушку убили, если б Вы другую идею придумали, то во сто миллионов раз страшнее бы дело сделали". Масштабы оказались недооцененными не в миллион раз, а в 20-30 миллионов раз. Тот же Раскольников это понял, когда говорил Соне: "Я ведь не как дурак пошел убивать, я пошел как умник, это меня и погубило". Фанатиков идеи погубила мысль, что можно несколькими мощными ударами привести людей почти что к царству небесному. В 18-м году совершенно серьезно было написано, что при социализме золотом будут делать общественные уборные, это писал Ленин. В 18-м году совершенно серьезно писали, что при социализме средний человек достигнет уровня по крайней мере Гете и Аристотеля, это фраза Троцкого. И ведь они не были сумасшедшими, они вроде как клинически нормальные люди, но говорили явную чушь. До такого безумия доводила людей идея спасти человечество от ужаса истории, привести их к порядку, в котором все будет на месте; к большевистскому порядку, к нацистскому порядку, сейчас рекламируется еще русский порядок, а в других странах - мусульманский порядок и так далее. Я надеюсь, что опыт истории достаточно громко говорит о пагубности этого пути. Надо помнить результаты, надо помнить жертвы, к которым привела эта затея. Я случайно являюсь хозяином одной цифры, которую фальсифицируют, потому что после отставки Хрущева эти документы были изъяты и заменены другими. Но когда Хрущев пытался критиковать Сталина, то по заданию Комиссии Шверника Комитет Государственной Безопасности дал справку о масштабах репрессии с 1 января 35-го, то есть вскоре после убийства Кирова, и до 1 июля 41-го, то есть до начала войны. Было арестовано 19 миллионов 840 тысяч, то есть около 20 миллионов. Из них - 7 миллионов расстреляно. То есть, если считать в среднем, то каждый год было 3 миллиона арестованных и 1 миллион расстрелянных. Но это не распределялось в среднем. 37-й год, который я помню - это был какой-то кошмар. Просто кругом арестовывали, арестовывали, арестовывали. Примерно у третьей части студентов институтов истории, философии, литературы были персональные дела о потере или, по крайней мере, о притуплении политической бдительности. Если Ваш папа бухгалтер, тогда Ваша бдительность притупилась, но если Ваш папа был секретарем райкома, тогда Вы потеряли бдительность, а тем более, если он был работником Коминтерна. Скажем, Агнесса Кун потеряла бдительность сразу в отношениях с отцом, матерью и мужем и так далее. И все эти дела настолько загромождали комсомольскую жизнь, что кроме этого ничего не оставалось делать. Мы все время клеймили детей, которые не могут достаточно решительно отказаться от свой родителей и так далее. Одна моя знакомая Нина Генриховна Елина, которая не вступала в комсомол, она была из старой интеллигентской семьи и прикидывалась чудачкой, слушала эту процедуру на профсоюзном собрании и потом мне рассказывала, что у нее было чувство сумасшедшего дома, настолько чудовищным и странным было поведение людей. Вот опыт, который надо помнить и не поддаваться здесь никаким иллюзиям. Этот опыт сформулировали в России острее, чем в других странах, потому что наш опыт был, может быть, горче других. Он замечательно сформулирован в романе Гроссмана "Жизнь и судьба" (записки чудака Иконникова). Он говорит: "Ни один злодей, ни один садист не погубил столько людей, сколько совершали энтузиасты идеи добра". И вот Иконников, а за ним стоит Гроссман, противопоставляют идее добра непосредственное "дурье добро", то есть непосредственное движение сердца, доброе движение сердца, которое должно поправлять выводы, к которому толкает та или иная идея блага. Потом самостоятельно пришел к сходным мыслям Юрий Айхенвальд, один из диссидентов в исследовании "Дон Кихот на русской почве". Он противопоставляет целенаправленное добро, то есть некий план общественного развития и добро кихотическое от имени Дон Кихота. Обойтись без целенаправленного добра невозможно - общество наше не может развиваться, в этом особенность XX века. По инерции, оно требует известного регулирования, поэтому известные планы целенаправленного добра неизбежны, но они постоянно грозят стать новым бедствием, постоянно грозят стать лекарством, которое хуже самой болезни. Причем не только в России, в меньшей мере это сказывается и в других странах. Роберт Белл - американский социолог пишет, что "задача мыслящего человека - удерживать деятелей от охватывающего их транса". То есть разросшаяся административная машина и разросшийся интеллектуальный аппарат всяких социальных наук все время производит планы, которые могут оказаться весьма негативными по своим последствиям. Я бы назвал эту ситуацию ситуаций "горя от ума". Когда-то в прошлом, людям не хватало интеллекта, жили по старинке, по традиции. Потом мы стали жить по науке, но вот оказалось, что наука очень несовершенна и поэтому, я уже это сформулирую в более сдержанных терминах Айхенвальда, надо все время поправлять добро целенаправленное добром кихотическим и не забывать отдельного человека, для которого это целенаправленное добро становится злом. Вот то, что я хотел сказать, начиная собирать эту серию, в которой будет много томов. Перед вами первый том только потому, что задерживает нас полиграфия. Я уже считал верстку второго тома про наши родные лагеря. Он составлен так, чтобы показать всю историю, начиная с Соловков, где начинал Олег Волков, долгожитель лагерей, которого пять раз арестовывали, пять раз посылали в лагерь. Ему везло, и кроме того, он был человеком очень крепкого здоровья: он пять раз выходил живым оттуда, что редкое исключение. И кончая налаженным рабовладельческим хозяйством, которое существовало в последние сталинские годы. Готовится том, где будут воспоминания, в основном связанные с военным временем, там где будет как раз Игорь Григоренко и Тамара Петкевич. Так что, если наконец удастся довести задуманную серию до конца, это будет широкая и достоверная картина, как все переживалось отдельными людьми, попавшими в эту костоломку. Спасибо за внимание.

 http://www.kniga.websib.ru/article.htm?no=152

 http://www.krotov.info/lib_sec/16_p/pom/eranz_01.htm

http://tvfi.narod.ru/knigin/knigin7_8.htm  главы из Открытость бездне: встречи с Достоевским. М., 1990

Г.С. Померанц
Мне пришлось обсуждать нечто похожее на сегодняшнюю тему на радиостанции "Свобода". Разделились мы двое надвое. Ройтман, хозяин программы, и Анатолий Стреляный защищали очень простую точку зрения, что ничего существенного не произошло: ну, взорвали два дома, люди сначала были ошеломлены, а дальше станут жить, как жили раньше. Что касается Михаила Эпштейна и меня, то мы, не сговариваясь, рассматривали это событие как символ.
Сам по себе, действительно, этот случай не сравним по масштабам даже, скажем, с атомной бомбой. Даже с бомбардировкой англичанами Дрездена, когда война уже закончилась, а англичане решили показать немцам, где раки зимуют, и почти снесли с лица земли совершенно беззащитный Дрезден.
Точка зрения Эпштейна состояла в том, что цивилизация отравляет себя продуктами собственного распада. Свою точку зрения я тоже выразил метафорой: террор - это сыпь. Любая борьба с террором не более эффективна, чем лечение сифилиса серной мазью: сыпи станет поменьше, но нос все равно провалится. То есть речь идет о том, что и Эпштейн, и я считаем, что взрыв в Нью-Йорке - это еще один символ духовного кризиса цивилизации.
Первым таким указанием, близким к нам по времени, был поджог кинотеатра в Абадане и вся дальнейшая цепь событий. Если дело ограничивается кучкой изуверов, совершивших изуверский акт, то Бог с ними, это полицейская хроника. Но их стала поддерживать целая страна. И когда шах расстреливал демонстрации, в мечети записывались добровольцы, чтобы идти в первых четырех рядах на верную смерть. В конце концов, у шаха не выдержали нервы, и он улетел. Это был первый сигнал о том, что ход вещей вызывает какое-то очень глубокое недовольство, которое может иметь самые печальные последствия.
Что, собственно, специфического было во втором сигнале? Действия Америки были эффективны в том случае, когда приходилось иметь дело с каким-нибудь маленьким "гитлеренком", против которого пускались в ход мощные вооруженные силы, да еще по большей части так, чтобы Америка почти не несла человеческих жертв. Например, "Буря в пустыне". Или, скажем, выбирался такой объект как Сербия, где было то, что можно бомбить, и правительство, способное капитулировать. А вот в Сомали великая держава отступила перед партизанами: бомбить там было нечего, капитулировать некому, но были шайки, с которыми надо было бороться. Высадили американский GI, который стали подстреливать. Когда по телевидению показали, как трупы американцев волокли по улицам, общественное мнение потребовало прекратить эту игру, и проблема Сомали исчезла из СМИ.
Сегодня мы имеем новый этап террора. Простите, но террор имеет свою историю, и в XX веке форма террора очень изменилась. В течение 2,5 тысяч лет убивали тиранов или людей, которых считали тиранами. Обыватель мог спать спокойно. В XX веке впервые начался партизанский террор против народов. Скажем, ирландский террор против англичан, арабский террор против Израиля и так далее. Более того, уже тогда возникли явления, как теперь я вижу, предшественники нынешнего глобального террора: группы "красная армия", если я не ошибаюсь, в Японии, "красные бригады" в Италии вели войну с цивилизацией. Им не нравилась цивилизация. Объяснение их поведения можно найти, скорее, в "Записках из подполья" Достоевского: я знаю, что это стена - вывод точных наук, ничего не поделаешь, а все равно хочу дать пинка хрустальному зданию.
Своим абсолютно бессмысленным террором эти люди выражали психологию человека, которого развитие мировой цивилизации именно в развитых странах, как бы сказать, толкнуло в духовную пустоту. Против этой духовной пустоты они и протестовали. Ни ислама, ни арабов здесь пока не было.
Что, собственно, придумал Бен Ладен, если он действительно стоит во главе террористов? Он создал сильную в финансовом и организационном отношении группу, которая могла объединить людей - ретроградных джентльменов, желающих дать пинка хрустальному зданию, благодаря чему получил возможность постоянно поддерживать чувство тревоги у благополучного "золотого миллиарда". Ничего большего, я думаю, он сделать не может, потому что любой диктатор отдельной страны может сделать больше. Какой-нибудь Пол Пот может истребить больше 3 млн. человек, потому что у него в руках государственный аппарат. Возможности партизанского террора - создавать и поддерживать чувство тревоги. И от нас зависит, поймем ли мы это чувство тревоги, используем ли мы его для того, чтобы поставить вопрос о повороте цивилизации на какой-то другой виток. Чтобы объяснять это, мне потребуется слишком много времени, поэтому я ставлю точку на сказанном.