Звон от этой пощечины услышала вся страна

Академик Сахаров, ушедший из жизни 14 декабря 1989 года, оставил в наследство самое мощное в истории оружие и самые строгие моральные нормы. Владеть оружием легче, чем следовать нравственным принципам Сахарова

РИА Новости

Кто сейчас помнит этого автора? Но в начале 80-х книги профессора Николая Яковлева по указанию свыше переиздавали огромными тиражами. Пухлый том «ЦРУ против СССР» украшал полки всех книжных магазинов. Во втором издании автор добавил несколько страниц об академике Андрее Сахарове и его жене Елене Боннэр (она была, между прочим, ветераном Великой Отечественной), которые порядочные люди сочли просто гнусными.

Академика Сахарова к тому времени сослали в Горький. Яковлев приехал в Горький и пришел к нему. Видимо, чтобы обогатить переиздание своей книги новыми деталями. Сахаров при всей своей врожденной интеллигентности и мягкости вовсе не был слюнтяем. Не прощал подлости и вполне мог дать сдачи обидчику.

Андрей Дмитриевич отвесил Яковлеву пощечину и выставил из квартиры…

Звонкая пощечина прогремела на всю страну. Правда, замечательная писательница и очень честный человек Лидия Корнеевна Чуковская сочла академика недостаточно брезгливым:

— Как мог Андрей Дмитриевич позволить себе дотронуться до него рукой?

Старорусские традиции

Академик Сахаров и профессор Яковлев происходили из разных миров.

Андрей Дмитриевич воспитывался в традициях старорусской интеллигенции, сохранившей представления о морали и нравственности. В этом мире подлые поступки и мерзкие слова делали человека нерукопожатным. С ним не раскланивались и даже не встречались взглядом.

В юные годы в ЦДЛ я наблюдал такую сцену. Рядом с известным переводчиком расположился литератор, известный своими паскудными сочинениями. Переводчик, обладатель громкой фамилии, повернулся к нему:

— Окажите любезность — найдите себе другое место. Иначе пересесть придется мне, а я много старше вас.

И тот, ошеломленный, отсел.

Когда началась война, Сахаров пошел в военное училище, но медицинская комиссия его не пропустила. Андрей Дмитриевич стал физиком и создал термоядерное оружие, и по сей день гарантирующее безопасность нашего государства.

Трижды Герой Социалистического Труда академик Сахаров оказался в узком кругу самых ценных для государства ученых. Этих имен было совсем немного — Курчатов, Харитон, Келдыш, Королев… Государство обеспечивало им сказочную — по тем временам — жизнь, создавая все условия для плодотворной работы. С ними были вежливы, любезны и предупредительны. Ради реализации их научных идей создавались целые научные учреждения, государство не жалело ни денег, ни ресурсов. Это ценили абсолютно все — кроме Сахарова.

Андрей Дмитриевич был поразительно равнодушен к материальным благам. Огромные — по тем понятиям — деньги, полученные в виде многочисленных премий, он передал — половину Красному Кресту, а половину — на строительство онкологического центра. Ему даже спасибо за это не сказали. Напротив, у начальства это вызвало непонимание и недовольство. Сахаров отказался от своего высокого положения, от должности, от машины с шофером, от спецполиклиники. Его не интересовали ни почести, ни слава, что так важно было для новой советской номенклатуры — специфической среды, где торжествовала постыдная аморальность.

Душевные беседы на Лубянке

Николай Яковлев окончил МГИМО и был принят в Министерство иностранных дел. Впереди завидная карьера. Но постановлением Совета министров от 31 декабря 1951 года его отец — заместитель военного министра маршал артиллерии Николай Дмитриевич Яковлев был снят с должности. Вместе со своими подчиненными он был обвинен в том, что закрыл глаза на недостатки новых зенитных пушек. В конце февраля 1952-го его арестовали.

Николай Яковлев-младший тоже был арестован. Просидел около года. Смерть Сталина принесла свободу и отцу, и сыну. Одно из первых решений вновь ставшего министром внутренних дел Берии — отпустить всех, кто был арестован по делу маршала Яковлева. Но страх остался. До самой смерти напуганный Сталиным главный артиллерист страны по-дружески советовал коллегам:

— Прежде чем подписать бумагу, убедись, что если из-за нее начнут сажать в тюрьму, то ты будешь в конце списка.

Яковлев-младший занялся историей, защитил докторскую диссертацию. Но за границу его не пускали. Он обратился за помощью к человеку, помнившему его отца, — секретарю ЦК по военной промышленности Устинову. Тот переадресовал Яковлева к Андропову.

И Яковлев стал «захаживать» на Лубянку, беседовать с Андроповым.

Как человек, напуганный госбезопасностью и всю жизнь ожидавший нового ареста и обыска, он инстинктивно искал защиты у чекистов. Надеялся, что одни чекисты (умные и здравомыслящие) спасут его от других (костоломов).

О чем же беседовал с Яковлевым председатель КГБ?

«Юрий Владимирович, — писал Яковлев, — вывел, что извечная российская традиция — противостояние гражданского общества власти — в наши дни нарастает. Чем это обернулось к 1917 году для политической стабильности страны, не стоит объяснять.

С пятидесятых тот же процесс, но с иным знаком, стремительно набирал силу. Объявились диссиденты. Андропов многократно повторял мне, что дело не в демократии, он первый стоит за нее, а в том, что позывы к демократии неизбежно вели к развалу традиционного российского государства. И не потому, что диссиденты были злодеями сами по себе, а потому, что в обстановке противостояния в мире они содействовали нашим недоброжелателям, открывая двери для вмешательства Запада во внутренние проблемы нашей страны».

Если бы профессор Яковлев изучал не американскую историю, а отечественную, он бы увидел, что такие же беседы в предреволюционные годы российские жандармы вели с революционерами. Иногда они преуспевали — революционер соглашался сотрудничать с полицией и доносил на недавних товарищей. Конечно, для этого нужна некая предрасположенность: не только страх перед властью, но ненависть и зависть к окружающим, комплекс недооцененности, желание занять место в первом ряду…

Судя по записям Яковлева, из Андропова, хоть он и дня не был на оперативной работе, мог бы получиться вполне успешный вербовщик.

«Председатель, посверкивая очками, — писал Яковлев, — в ослепительно-белоснежной рубашке, щегольских подтяжках много и со смаком говорил об идеологии. Он настаивал, что нужно остановить сползание к анархии в делах духовных, ибо за ним неизбежны раздоры в делах государственных. Причем делать это должны конкретные люди, а не путем публикации анонимных редакционных статей. Им не верят. Нужны книги, и книги должного направления, написанные достойными людьми».

Андропов, соблазняя Яковлева, поведал, что и Иван Тургенев работал на разведку, что политическим сыском занимались и Виссарион Белинский, и сам Федор Достоевский.

Остался на крючке

После бесед с председателем КГБ Яковлев написал книгу «1 августа 1914 года». В ней Февральская революция и свержение монархии изображались как заговор масонов, ненавидящих Россию и решивших погубить великую державу.

Книга Николая Яковлева была сигналом к тому, что можно смело винить во всех бедах масонов и евреев. Историки-марксисты схватились за голову. В журнале «Вопросы истории КПСС» подготовили разгромную рецензию, где говорилось о «фальсификации ленинских взглядов». В последний момент пришло указание снять статью из готового номера. Ученый мир недоумевал: кому же под силу опрокинуть базовые постулаты советской исторической науки?

«Появлением этой книги, — писал Николай Яковлев, — российская историческая наука обязана Ю.В. Андропову, начатым им и незавершенным политическим процессам».

Вот почему критиковать книгу Яковлева не позволялось.

Таким образом, КГБ осуществил идеологическую операцию, нацеленную на «укрепление мнимо-оппозиционной национал-коммунистической альтернативы диссидентству, пропагандировавшему демократические и общечеловеческие ценности» (см. журнал «Вопросы истории», 1998, №11-12). Андропов, став главой партии и государства, распорядился издавать книги Яковлева огромными тиражами, в том числе переводить на языки союзных республик.

Конечно, не всякий историк мог позволить себе участвовать в низкопробной кампании и подыгрывать черносотенцам и антисемитам. Но желающие нашлись. И общество занялось увлекательным делом — выяснением, кто из деятелей нашей истории был евреем и масоном. Попутно людям втолковывали, что диссидент, либерал, демократ, пацифист, еврей не может быть русским патриотом.

Характерно, что Яковлев не получил того, ради чего обратился к Андропову. Он так и остался невыездным. За границу руководитель КГБ его не пускал.

Стоя на коленях

Когда-то молодой Олег Ефремов пытался поцеловать руку министру культуры Фурцевой. Екатерина Алексеевна, только-только вступившая в должность, вспыхнула, как маков цвет, и отдернула руку:

— Что вы, товарищ Ефремов! Это ни к чему, ни к чему.

Привычный для старой России знак внимания к женщине казался ей чем-то неприличным. Но в советской России было утрачено и куда более важное: базовые представления о добре и зле. А разрушение морали и нравственности не поддается оценке.

«Теперь, — писал после революции Иван Бунин, — самое страшное, самое ужасное и позорное даже не сами ужасы и позоры, а то, что надо разъяснять их, спорить о том, хороши они или дурны».

Один из предреволюционных соратников Ленина оставил любопытные записи их разговоров. Будущий глава советского правительства рассуждал так:

— Партия — не пансион для благородных девиц. Нельзя к оценке партийных работников подходить с узенькой меркой мещанской морали. Иной мерзавец может быть для нас именно тем и полезен, что он мерзавец…

Когда при Ленине поднимался вопрос о том, что такой-то большевик ведет себя недопустимым образом, он иронически замечал:

— У нас хозяйство большое, а в большом хозяйстве всякая дрянь пригодится.

Один из руководителей московского управления КГБ рассказывал мне, как после приема в Кремле несколько областных начальников поехали к одному из них домой добавлять. Крепко выпили, и все один за другим стали произносить здравицы в честь хозяина Московской области Василия Конотопа, который с удовольствием это слушал.

Один из секретарей обкома произносил свой тост, стоя перед Конотопом на коленях.

По словам крупного партийного работника, который полжизни проработал в аппарате ЦК, сталинский период породил почти безусловный рефлекс подчинения, полного согласия с очередной директивой, подобострастие в отношении начальства и конформизм. Недаром ходила шутка о работниках, которые на прием к начальству приходили с двумя вариантами решения противоположного содержания и, уловив настроение хозяина кабинета, вытаскивали нужную бумагу.

Министр иностранных дел Громыко пришел к первому секретарю ЦК и главе правительства Хрущеву докладывать свои соображения. Надел очки и стал читать подготовленную министерством записку. Хрущев нетерпеливо прервал министра:

— Погоди, ты вот послушай, что я сейчас скажу. Если совпадет с тем, что у тебя написано, хорошо. Не совпадет — выбрось свою записку в корзину.

И выбросил Громыко в корзину все, что долго готовил со своим аппаратом, и покорно слушал первого секретаря. Министр даже не обиделся, потому что понимал: хочешь сделать карьеру, на начальство не обижайся.

Сам Громыко, будучи в хорошем расположении духа, шутил:

— Знаете ли вы, что такое обмен мнениями? — И сам отвечал: — Это когда подчиненный приходит ко мне со своим мнением, а уходит с моим.

Место интеллигента на пожаре

К особенностям нашей духовной истории относится то, что понятия «интеллигент», «интеллигентный», «интеллигенция» неизменно сохраняют откровенно пренебрежительный оттенок. С этим пренебрежением к интеллекту давно следовало бы покончить, но ничего не меняется.

Настоящий интеллигент стоит на коленях только перед любимой женщиной. А менять мнение в угоду начальнику и вовсе не способен. А вот стремление ставить под сомнение то, что большинству представляется естественным, свойственно интеллигенту. Именно это движет страну вперед! Интеллигент считает своим долгом быть еретиком, идти поперек течения, противоречить общепринятой точке зрения, вступаться за униженных и оскорбленных. И тем самым служит Отечеству. Неумные властители, озабоченные узковедомственными интересами, понять этого не в силах. Поэтому интеллигентов так часто именовали антипатриотами, космополитами, предателями и осквернителями собственного гнезда.

Руководитель одного из телеканалов заметил:

— Традиционно интеллигенция была в оппозиции власти — интеллигентный человек должен ругать власть и ей противодействовать. Учитывая это, я всегда привожу такой пример. Горит дом, кричат дети, а рядом стоит интеллигент и наблюдает, чтобы потом свидетельствовать об этом преступлении, вместо того чтобы вытащить детей из огня.

В реальности в ХХ веке именно интеллигенты пытались спасти человека — вытащить из костра, разожженного властью, в то время как остальные завороженно наблюдали за огнем, надеясь, что их-то пламя не опалит.

Как же поступали настоящие интеллигенты?

Известны две линии поведения. Одна — решительно протестовать против глупых, вредных и преступных действий власти. Так действовали, скажем, писатель Александр Солженицын и академик Андрей Сахаров. Другая линия — пытаться воздействовать на власть изнутри, сдерживать ее.

Скажем, Александр Твардовский, постоянно делая реверансы в сторону ЦК и цензуры, превратил «Новый мир» в лучший журнал страны. Академик Петр Капица, который постоянно писал то Сталину, то Молотову, то Хрущеву, всякий раз чего-то добивался. Пользуясь своим авторитетом, он сумел многим помочь, а будущего лауреата Нобелевской премии Льва Ландау вытащил из тюрьмы.

Но они вынуждены были держаться в определенных рамках и своим сотрудничеством придавали власти видимость респектабельности. И в этом их упрекали. Сахаров и Солженицын считали, что важнее всего следовать своим принципам, а компромисс с властью губителен. Андрей Дмитриевич мог бы хитрить, как хитрили многие его коллеги. Они, как и он, возмущались тем, что видели, но не хотели ни с кем ссориться.

Сахаров же был человеком прямым и откровенным. Он говорил: сделать ничего нельзя, но и молчать нельзя. О том, как мужественно он себя вел, в советские времена почти никто и не знал. Андрея Дмитриевича, должно быть, охватывало отчаяние оттого, что все его усилия кажутся бессмысленными — страна молчит.

Теленок и дуб

Есть редкостный тип бескорыстных людей, которые во все времена идут наперекор господствующему мнению, нимало не беспокоясь о своей личной судьбе. Но много ли таких? И можно ли от кого-нибудь требовать подобной бескомпромиссности?

Конечно, коллегам-академикам было странно поведение Сахарова. Они-то дорожили своим привилегированным положением, академическими пайками, благоволением начальства, поездками за границу. К тому же раздражает само наличие людей, способных рискнуть всем ради своих принципов, и психологически важно развенчать тех, кто способен на мужественный поступок. Это инстинкт душевного самосохранения. А нравственная бескомпромиссность — черта великих. Но и в советские годы порядочные люди не участвовали в паскудных делах. Брезгливо обходили стороной тех, кто опозорил себя. А что касается карьерных соображений… Так ведь академиком все-таки стал Сахаров, а не Яковлев, который запомнился, кажется, только тем, что Андрей Дмитриевич дал ему когда-то звонкую пощечину.

Другой академик — Александр Панченко — когда-то заметил:

— Лакеи и холопы говорят: «Такое было время». Время всегда плохое, а справляемся мы с ним или нет — зависит от нас. Оставаться порядочным человеком при советской власти было позволительно, хотя и не для всех. Один из моих любимых учителей, Борис Викторович Томашевский, говорил:

«Не беспокойтесь, при любом самом гнусном режиме два-три места для порядочных людей зарезервировано».

http://www.novayagazeta.ru/society/66504.html