Школьный дневник Беслана

Московский Комсомолец № 26032 от 4 сентября 2012 г.

14-летняя заложница Агунда Ватаева спустя 8 лет решила рассказать все

3 сентября по всей стране прошли акции памяти жертв террористических актов.

В этом году минуло 8 лет со дня страшной трагедии в Беслане. На месте школы № 1 впервые была совершена Божественная литургия. Для совместной молитвы на месте трагедии собрались жители Северной Осетии, родственники погибших и бывшие заложники.

Многое было сказано за эти годы.

Но многое забылось...

Мы хотим еще раз вспомнить, как это было.

Хотим вспомнить те события глазами 14-летней школьницы Агунды Ватаевой, которая 1 сентября 2004 года оказалась среди 1200 заложников бесланской школы.

В результате того теракта погибли 334 человека, в том числе мама Агунды, учительница начальных классов Галина Ватаева.

Сама девочка получила опасные ранения. Но выжила.

Когда пришла в сознание, то сразу взялась за перо, чтобы занести в девичий дневник воспоминания о трех днях, проведенных под дулом автомата. Девочка торопилась, потому что боялась забыть какие-то детали, думала, со временем память ее подведет. Агунда ошибалась. Воспоминания не стерлись. Более того, они и по сей день преследуют ее.

Недавно бывшая заложница решила опубликовать свой дневник.

Отрывки из воспоминаний Агунды Ватаевой мы печатаем на страницах «МК».

День первый

Утро. Тепло. Солнечно. 1 сентября. Любимый праздник после дня рождения. Одеваюсь. Белая новая кофточка, черная юбочка, любимые туфли. Мама надела свой любимый бежевый костюм. Позавтракали, собрались, десять минут девятого — выходим. Какая же погода хорошая! Мы идем по залитой солнцем Надтеречной, так солнечно — глаза болят! Что-то никого нет — рано еще. Мы вышли пораньше, чтобы докончить оформление маминого кабинета. Заходим в ее класс. По всей школе пахнет краской: еще не успели все доделать — обвалились потолки в коридоре перед столовой и где-то на втором этаже.

Мама пишет на доске: «Добро пожаловать в школу!». Я вышла на улицу — никого из одноклассников нет. Конечно, мы уже девятый класс, грех не опоздать.

Ну вот, стали потихоньку собираться. А вот и моя подруга! Она в панике: туфли натерли, нужна вата. Забежали к маме. Там уже первоклашки сидят за партами, у всех банты, цветы. Все нарядные. Кто-то делит между детьми шарики — они, по сложившейся традиции, сегодня должны улететь в небо. Я подружке Мадине говорю, что завидую им: «Они такие маленькие и счастливые». Потом вышли во двор, там уже все наши построились. Мы с девчонками обсуждаем обновки...

...Наш разговор обрывается. Где-то совсем близко раздались выстрелы. Я повернула голову и увидела трех мальчиков, бегущих к выходу, а за ними человека в камуфляже и с черной густой бородой. Он бежал за мальчиками и стрелял в воздух. Я подумала: «Кто-то плохо шутит, наверное, розыгрыш или опять какая-то проверка». Эти мысли сразу же пропали, когда со всех сторон началась стрельба и нас погнали в сторону котельной.

Мы сбились в кучу. На асфальте валялись потоптанные букеты, туфли, сумки. Мы сидели у стены котельной. Люди в масках и с автоматами приказали нам молчать и подходить к спортзалу. Мы кинулись к дверям спортзала. В голове вертелось правило, которое нам твердили учителя: «В чрезвычайной ситуации главное — не паниковать». Не паниковать было невозможно. Это чувство охватывало все тело, весь разум, все сознание. Хотелось бежать куда-то в толпу, подальше, где-нибудь спрятаться, скрыться...

В этой толпе я разглядела Зарину — мою одноклассницу. Я взяла ее за руку. Она крепко сжала мою ладонь и попросила, чтобы я не отпускала ее. Странно, я ничем не могла ей помочь, но мне самой эта рука в моей ладони была сильно нужна.

Затем нас погнали к спортзалу. Когда мы в него зашли, я заметила свою близкую подругу Мадину. Мы с Зариной продвинулись поближе к ней. Нас стало уже трое. Мы сидели на корточках и держали «руки зайчиком», как нам приказывали.

Люди паниковали, истерили. Боевики подняли мужчину и пригрозили убить его, если мы не замолчим. Мы старались, но страх и паника не отпускали. Раздался выстрел. Мужчину убили...

Наступила мертвая тишина. Лишь плач и крик детей нарушали ее. Нам приказали выбросить все телефоны и сумки. Сказали, расстреляют двадцать человек, если услышат телефонный звонок. После этого в зал полетело еще около десятка сотовых. Они еще раз пригрозили, что расстреляют двадцать детей. Учителя уговаривали ребят, чтобы они отдали все мобильные. Еще несколько телефонов вылетело из толпы. Затем часть людей подняли и перегнали в противоположную сторону спортзала. Среди них оказались и мы. К этому времени боевики уже разложили взрывчатку.

...Все время я думала о маме. В зале я ее не видела, искала ее глазами, но безуспешно. Вскоре я услышала голос. Она просила одного из боевиков разрешить ей пересесть ко мне. Странно, но они разрешали родственникам вставать и передвигаться, чтобы сидеть рядом. Мама подошла к нам и села. Она выглядела спокойной, говорила, что все будет хорошо, что нас спасут.

...Возле нас стояли две шахидки. Они были в парандже, и их лиц не было видно. Только глаза и ноги. Они были в спортивных штанах и кедах. В одной руке у них были пистолеты, а другую они держали на кнопках от поясов. И еще у них ледяной, неживой взгляд... Именно женщины вселяли необъяснимый страх и ужас.

В какой-то момент обе шахидки куда-то вышли. А потом боевики подняли десятерых крупных мужчин и вывели. Нам сказали, что с ними будет все в порядке. Неожиданно один из боевиков посмотрел на Мадину и со злостью крикнул: «Закрой свой стыд!» — кинул ей какой-то пиджак. У подруги были голые колени, она их сразу накрыла. После этого мне стало чуть легче. «Хоть насиловать не будут», — подумала я.

Лицо того боевика показалось мне очень знакомым. Как будто я его уже видела в Беслане. Я сказала это Мадинке, и она согласилась, что тоже где-то его видела. Ему было лет 35–38, и у него был огромный шрам на шее.

...В первый день боевики кидали заложникам листы бумаги, чтобы мы могли обмахиваться, пускали в туалет, раздавали воду. Время длилось медленно. Было ужасно жарко. Мы снимали с себя все, что только можно было снять и остаться в приличном виде. Места было мало. Мы сидели на скамейке. Как-то я смогла разорвать на себе колготки. Девочки младших классов мучились в своих синтетических формах.

Мы сидели с Мадинкой и разговаривали. Как бы там ни было, но мы держались, вели оптимистические беседы, даже шутили.

...Часов в пять раздался первый взрыв. Через несколько минут в главный вход боевики завели одного раненого мужчину из тех, кого выводили ранее. Возле нас сидела медсестра Фатима, которая попросила, чтобы ей разрешили взять медикаменты из кабинета. Ей не позволили. Тогда она нашла какую-то рубашку и стала перевязывать голову и плечо раненому. Кацанова Алана тоже взялась помогать мужчине. Она все время вытирала его тряпкой, давала ему воду, обмахивала бумажками. Раненый еще долго лежал возле нас, а потом я не знаю, что случилось, но его уже не было.

...К концу дня чувства голода почти не было — вернее, жажда и жара забили его. Около восьми часов вечера пошел дождь. Мы сидели под выбитыми окнами и хватали ртом дождинки — так хотелось пить. Мама накрывала меня и девочек своим пиджаком, а я все время вылезала из-под него — под дождь. Мне было так хорошо! По-моему, самое лучшее воспоминание из этого ада. Люди раскладывали тряпки и вещи на подоконниках, чтобы они намокли. Потом мы обтирались ими. Естественно после дождя стало чуть-чуть прохладнее.

...Приближалась ночь. Никаких новостей. Хотелось спать, хотелось пить, есть не хотелось совсем. Кто-то еще днем находил шоколадки и раздавал. Мне тоже давали, правда, я не ела. Зачем есть, если еще сильнее захочется?

Возле нас сидела директор школы — мы думали, что с ней будет безопаснее. А она... Нет, я, конечно, не считаю, что она была в связи с террористами, но просто мы в ней разочаровались. Не имела она права засовывать в рот таблетку, когда вокруг дети падали в обмороки. Матери ребят просили у нее лекарства, а директор отвечала: «Больше нет» — и проглатывала очередную таблетку валидола.

...К концу первого дня мы узнали о требованиях, которые выдвигали террористы.

Кто-то из взрослых сказал: «Отсюда живыми мы не выйдем».

...Всю ночь мы дремали парами по часу. Пока мы с Мадиной сидели на скамейке, мама с Зариной спали на полу. Через час мы менялись. Кто-то спал у кого-то на коленях, на плечах. Все были измучены, было уже не жарко — душно, на руках женщин плакали полусонные детки.

	фото: РИА Новости

День второй. Самый длинный

Проснулись рано, часов в семь. По-прежнему душно. Есть не хочется, только пить. Ужасная жажда. Хочется спать... Начинают стрелять. После каждого выстрела детки начинают плакать. У матерей истерика. Они еще не знают, что сегодня придет добрый дядя Аушев и заберет их (матерей с грудными детьми). А мы останемся ждать. После ухода Аушева у нас появится надежда. Но это все случится вечером.

...Вчера террористы бегали по залу и кричали: «Никто не выходит на связь! Никому вы не нужны, мы все вместе сдохнем!» И действительно, ни Дзасохов, ни Зязиков — никто не выходил на связь. После их слов директор школы Лидия Александровна сказала: «Тут есть дети Мамсурова — может, к нему?» — «Кто?» И тут встали Замка и ее брат. Их повели куда-то, видимо, в учительскую. Их сдала Лидия Александровна. Даже мы, дети, поняли: это предательство.

...Нам больше не разрешали пить воду, ссылаясь на то, что она отравлена. Выпускали в туалет выборочно. Возле выхода в туалет образовалась огромная очередь, которую время от времени боевики разгоняли криками и угрозами.

Второй день тянулся долго... Очень! Делать было нечего, ноги затекали, хотелось только воды, иногда в туалет. Иногда раздавался звонок мобильного — маленькой красной раскладушки (смешно смотреть на боевика со столь миниатюрным женским мобильником)... Мелодия «Nokia Tune». Террористы разговаривали на повышенных тонах, иногда даже кричали в трубку, иногда шутили.

Я сидела очень близко к тому месту, где были развернуты снаряды, поэтому хорошо слышала боевиков, когда они вели переговоры по телефону или обращались к нам: «Вас никто не спасет, мы все сдохнем». Призывали к соблюдению дисциплины они нас словами: «Руки зайчиком!» В таком положении очень затекали руки.

А день все тянулся... Никакого движения, никаких новостей. В туалет вообще перестали выпускать, воду больше не разносили. Внезапно боевики воодушевились и стали вести себя более активно. Подняли директора и пошли с ней куда-то...

Через некоторое время она вернулась с одним мужчиной в камуфляжной шинели. Он начал что-то говорить в зал. Я не слышала его речи, но когда он замолчал, заложники стали улыбаться и хлопать, кто-то плакал. Затем некоторых мам с детьми подняли и вывели из зала. А потом я вспомнила, что в первый день захвата боевики переписывали имена женщин, записывали, сколько в школе находится детей и сколько кому лет.

После того как вывели партию детей, атмосфера в зале стала легче.

...На протяжении всех дней мы часто слышали: «Вот через час (два часа, вечером, завтра в 11) начнут выпускать детей, оставят взрослых»...

...Днем одному пожилому мужчине в зале стало плохо. Рядом с ним все время сидела очень красивая женщина в черном платье с кружевами. Она обратилась к одному из боевиков с просьбой о помощи, лекарствах, на что ей ответили: «Мы ничего вам не дадим. Пусть умирает». Женщина стала ругаться и кричать, что вывело боевиков из себя. Кто-то из них приставил дуло автомата к лицу этой женщины. Она продолжала: «Стреляй!» К боевикам подбежала директор школы: «Мальчики, не надо, пожалейте ее, она и так вдова». После всего этого ужаса она еще будет лежать в ЦИТО, в Москве, с травмой черепа и височной кости.

Около 9 часов вечера в террористах проснулось что-то человеческое: они предложили, чтобы пожилые люди, учителя по желанию вставали и перемещались в тренажерный зал. Там было довольно прохладно. Мы сели на голый бетонный пол...

В тренажерном зале дежурил террорист, который был одним из нескольких оставшихся ко второму дню в маске. Глаза его были хорошо видны и казались нам не такими страшными, хотя под левым глазом у него красовался огромный синяк. Он стал нас запускать в душевые по очереди. Это было очень кстати, потому что силы были на исходе, очень хотелось в туалет, но мы терпели весь день. Я зашла в душевую с Мадиной и ее братом Дзамбиком. На полу заметили разбитые стекла, поэтому я решила взять босого и раздетого Дзамбика на руки. Пока Мади была «в туалете», я отвлекала Дзамбика разговорами о футболе — это его страсть. Потом пошла сама и наконец попила воды. Ничего вкуснее, приятнее, сытнее этой воды я не пробовала в своей жизни. И мне тогда было совершенно все равно, отравлена она или нет.

Мы вернулись в зал и легли спать. Мама положила рядом Дзамбика — он был одним из ее любимых учеников. Мы с мамой обняли мальчика. Он был совсем раздетым, у него были проблемы с почками, и таким способом мы старались его согреть.

День третий. «Я уже мечтала не об освобождении, а о смерти»

...Проснулись рано. Где-то в начале шестого. Еще не рассвело, когда нас переводили обратно в спортзал. Наши места под окнами на скамейках оказались заняты. Мы сели почти в центре спортзала.

Время тянулось очень медленно. Жажда убивала. Не хотелось даже двигаться. Я видела у некоторых людей баклажки с желтой жидкостью. Не сразу поняла, что это моча. Все это время с Зариной был ее двоюродный брат, первоклассник. Она очень боялась за него. На третий день он был совсем слабым, все время просил воды. Тогда она взяла откуда-то мочу в сломанной шкатулке и давала ему немного, обтирая ею его и свое лицо. Я не смогла преодолеть брезгливость или моя жажда была не такой сильной, чтобы выпить это. Зарина лишь протирала мне лицо и губы. Это не казалось мерзким на тот момент.

Рядом сидел мальчик из параллельного класса. К третьему дню он был явно не в себе. Просил у нас наши номера телефонов, обязательно хотел их запомнить и набрать, когда мы выйдем оттуда. А когда увидел сосуд с мочой, стал швырять его и кричать нам, чтобы мы не пили «это масло».

Дико хотелось спать. Я уже мечтала не столько об освобождении, сколько о смерти, потому что это казалось более вероятным исходом. В третий день все хотели только одного — конца. Любого конца, лишь бы все это кончилось.

В бессилии и желании уснуть я валилась на пол, но боевики заявили, что будут расстреливать всех, кто потеряет сознание. Тогда мама сказала: «Надо подняться». Мы с Зариной прислонились друг к другу спинами, так и сидели, потому что сил совсем не осталось.

Зарина спросила меня: «Который час?» На тот момент было без малого час дня, где-то без десяти минут.

...Раздался телефонный звонок. «Из Чечни выводят войска, — доложили боевики. — Если эта информация подтвердится, мы начнем вас выпускать». И тут мне первый раз за все эти три дня захотелось заплакать, потому что появилась надежда, что мы вырвемся оттуда.

А потом... Я потеряла сознание. Когда очнулась, надо мной горела крыша, все падало, кругом лежали люди. И первое, что я увидела, когда поднялась, — горящий и обожженный труп одного из террористов на стуле, под разорвавшимся снарядом, который заливал водой другой боевик. Они стали кричать, чтобы живые поднимались и выходили из спортзала в коридор. Мы с мамой встали и пошли. Я успела заметить небольшую рану на своей левой руке и успокоилась, что других ран нет. Я пыталась идти осторожно, везде лежали тела, дымящиеся деревянные брусья. У самой двери я увидела тело маленькой девочки. Наверное, тогда ко мне пришло осознание того, что это все реально.

Боевики вывели нас из спортзала в столовую. Там заложники могли выпить воды из бочек, какие-то дети жадно ели печенье. Недалеко от меня стоял мужчина с мальчиком на руках. Мальчик был одет в брюки и белую окровавленную майку. Его дыхание походило на хрипы странного животного. Мама спросила меня: «Это что, мой Вовка?..» В этот момент к маме привязалась одна девочка, лет 8: «Галина Хаджиевна, я вас знаю. Вы меня заберете к себе жить? Моя мама и сестра умерли. Точно, у нее кровь изо рта шла. Я хочу с вами жить, я сама одеваться умею и купаться, хорошо?» Мама только кивала в ответ, успокаивала ее и держала рядом.

Потом боевики заставили заложников выставить в окна детей, чтобы те махали солдатам тряпками и кричали, что тут заложники, чтобы наши не стреляли. Женщины не захотели ставить детей и встали на подоконники сами. Все снова легли на пол — меня тогда чуть не задавили, мама помогла выбраться из-под груды тел. Вскоре раздался новый взрыв, очень сильный по своей мощи. Я смотрела в потолок, и горячая плотная взрывная волна окатила меня с головы до ног. Я подумала: «Вот и конец. На этот раз я точно умерла».

Но я очнулась. Кисть руки уже висела, кровью были залиты мои любимые часы. Посмотрела на ногу. Сквозь рану ниже колена я видела что-то белое, блестящее, похожее на кость. Мне было совершенно не больно, просто тяжело поднимать руку и ногу. Мама лежала рядом. «Нога, — сказала она. — Уходи». Никогда не смогу простить себе то, что послушала ее, развернулась и пошла. Что это было? Откуда это предательство? Я поползла на четвереньках к выбитому окну. Рядом стояли какие-то печки. Добралась до подоконника. На одной из этих печек лежали два трупа раздетых истощенных мальчиков. Они были похожи, как братья. Видимо, этих ребят ставили на окно, чтобы они махали тряпками.

До улицы мне оставалось одно движение, когда моя нога провалилась в щель. Я уже ногу не чувствовала, не могла ее найти, все тянула ее, тянула, и ничего у меня не получалось. Внизу меня уже ждали. Наши военные кричали мне: «Давай, золотце, давай, солнышко!» А я не могла. От этого чувства бессилия и безнадежности я стала плакать. Но потом собралась и освободила ногу. Меня подхватили, положили на носилки, понесли через какие-то дворы, закинули в «пазик» и повезли куда-то. Моя правая ступня всю дорогу странно качалась. В «пазике» со мной лежала женщина, которая сначала жадно пила воду. А мне было все равно. Сил радоваться уже не осталось...

Эпилог

Позже меня найдут родные, отвезут во владикавказскую больницу, где я буду лежать в одной операционной с моей мамой.

Потом я буду читать СМС сестры и случайно прочту соболезнования о маме. Потом мне скажут, что больше нет Дзерочки, погиб Арсен, не стало Аланки, Сабину похоронили в закрытом гробу... Самые благородные и сильные умерли, сгорели, истекли кровью...

...На каждом медицинском документе у меня стоит печать «заложник». Спустя годы я привыкла к своим шрамам, привыкла не замечать их и не стесняться. Они стали частью меня. Без них я не могу себя представить. Но кроме шрамов и рубцов у меня есть и другие «интересные штучки». Например, мой металл! Один в голове, один — в легком, множество других раскидано по телу. Не то чтобы я с ними ужиться не могу, но ощущения крайне дискомфортные, особенно головные боли и неразгибание «свадебного» пальца на правой руке.

А еще я очень закрыта. Иногда кажется, что легче застрелиться, чем рассказать обо всем этом другому человеку, даже очень близкому. Не потому, что не поймет, а потому, что сложно. Поэтому решила написать дневник. Это своего рода как «эффект попутчика» — рассказала обо всем в никуда, выплюнула это.

http://www.mk.ru/incident/article/2012/09/...

как изменился мир,страшно

Очень больно видеть фотографии детей.

Это невозможно ни забыть, ни простить.

Очень, очень грустно...