Вы меня извините, но мне снова вспоминается в тему рассказ Зощенко "Брак по расчету"

Брак по расчету

— Раньше, граждане, было куда как проще,— ска­зал Григорий Иванович.— А которые женихи — тем все было как на ладони. Вот, скажем, невеста, вот ее мама, а вот приданое. А если приданое, то опять-таки какое это приданое: деньгами или, может быть, домик на Фундаменте.

Ежели деньгами — благородный родитель объявля­ет сумму. А ежели домик на фундаменте, то опять таки иная речь — какой это домик? Может, деревянный, а может, он и каменный. Все видно, все понятно, и не­ту никакой фальши.

Ну, а теперь? Нуте-ка, сунься теперь, который же­них— не разбери-бери! Потому что у теперешнего ро­дителя привычки такой нет — давать деньгами. А ко­торые женихи на имущество ориентируются,— еще то­го хуже.

Скажем, недвижимое имущество — висит шуба на вешалке. Ну, висит и висит. Месяц висит и два висит. Каждый день, например, ее можно видеть и руками щупать, а как до дела, то шубу эту, не угодно ли, ком­натный жилец повесил и вовсе она не невестина. Или перина. Глядишь — перина, а ляжешь на нее — она пером набита.

Вот вам и имущество! С таким имуществом крови больше испортишь.

Ах, чего только не делается на свете — не разбери-бери! Я старый революционер с девятого года, во всех партиях перебывал, и то у меня голова кругом, и не разбираюсь.

Только и есть одно — которые невесты служат. У тех без обмана: ставка, разряд, категория... Но и тут обмишуриться можно.

Мне вот понравилась одна. Перемигнулись. Позна­комились. Тары да бары, где, говорю, служите, сколько получаете? Дескать, разряд ваш и ставка? — Служу, говорит, на складе. Ставка такая-то.

— Ну, говорю, мерси и отлично. Вы, говорю, мне нравитесь. И разряд ваш симпатичный, и ставка ниче­го себе. Будем знакомы.

Стали мы с ней кинематографы посещать. Плачу я. Посещали неделю или две,— ультиматум ей ставлю: вводите, говорю, в дом.

Ввела в дом. Ну, конечно, в доме старушка мамоч­ка. Папашка — этакий старый революционер. Дочь — невеста, и при ней я — жених вроде бы.

Дальше — больше. Хожу к ним в гости и пригляды­ваюсь. С мамашей на философские темы разговари­ваю: дескать, как им живется, не туго ли? Не придет­ся ли, оборони создатель, помогать? — Нет,— отвечает,— насчет помощи нам не надо. А что до приданого, не совру,— приданого нету. Хотя бельишко и полдюжины ложек можно отсыпать.

— Ах,— говорю,— старушка, божий цветочек! Пол­дюжины или вся дюжина — там видно будет. Стоит ли об этом говорить раньше времени. Мне,— говорю,— ва­ша дочка и так нравится — все-таки разряд пятнадца­тый, льготы, талоны... Это мне вроде бы приданое.

Ну, старушка, божий цветочек,— в слезы. И папоч­ка, старый революционер, прослезился.

— Что ж, — говорит, — женись, милый, если так. Ну, обручение. Разговоры. Вздохи.

А старушка — божий цветочек, насчет церкви наме­кает. Не плохо бы, дескать, в церкви окрутиться.

А я говорю: — Окрутимся и так. Я,— говорю,— старый рево­люционер. Не дожидаясь чистки, ушел из партии. Не могу идти против своей совести. Не настаивайте.

Поплакала старушка. И папаша, старый револю­ционер, прослезился. Однако соглашаются.

Женились мы.

По утрам молодая, красивая супруга отбывает на службу, а в четыре — назад возвращается. А в руках у ей сверток.

Ну, конечно, снова нежные речи — дескать, вставай, Гриша, пролежни пролежишь.

И опять слезы от счастья и медовый месяц.

И вот длится эта дискуссия два месяца по новому стилю.

Но только однажды приходит молодая, красивая супруга без свертка и вроде — рыдает.

— О чем,— говорю,— рыдаете, не потеряли ли свертка, оборони создатель? — Да нет,— говорит,— что значит сверток? Уволи­ли меня по сокращению.

— Да что вы,— говорю,— помилуйте! — Да,— говорит.

— Позвольте,— говорю,— я от вас приданого не требую, но,— говорю,— я на службу ориентировался.

А молодая супруга неутешна.

— Да,— говорит,— уволили, как замужнюю.

— Помилуйте,— говорю,— да я сам на вашу служ­бу пойду, объяснюсь. Это немыслимо.

И вот надел я поскорее штаны и вышел.

Прихожу. Заведующий — этакий старый револю­ционер с бородкой.

Я ему, подлецу, объясняю всю подноготную, а он уперся и говорит: ничего не знаю. Я ему про приданое, а он говорит—в семейные дела не касаюсь.

Я говорю: — Я тоже старый революционер, с пятого года. А он из помещения просит честью. Попрощался с ним и—домой. Прихожу. Супруга сидит и не плачет.

— Что ж,— говорю,— плакать перестали! Я— го­ворю,— на вас женился, а вы сокращаетесь? Беру ее за руку, и идем к мамаше — Спасибо,— говорю,— за одолжение. Думаете, дюжину ложек дали, и баста? Ну, старушка — божий цветочек, в слезы. И папа­ша, старый революционер, прослезился.

— Все, — говорит, — от бога. Может, — говорит,— и так проживете.

Хотел я папашке за это по роже съездить, да воз­держался. Еще, думаю, в суд, стерва, подаст. Плюнул я другу в жилетку и вышел... А теперь я развелся и ищу невесту...

1923