ждет меня счастье...

Ждет меня счастье

Вступление:

- Что ты там все строчишь? - бабушка уселась в кресло, надела очки и взяла пряжу, - дневники свои пишешь?  Мальчики, любовь, первый поцелуй?
Я улыбнулась. Хорошая у меня бабушка, добрая. Внимательная ко мне, переживает. Сейчас, наверное, переживает, чтобы глупостей с мальчишками не наделала, но ведь не ворчит, не ругается, осторожно пытает, чтобы не вспугнуть, не обидеть, не напугать.
- Первый поцелуй-то был у тебя уже? – бабушка улыбается про себя, вспоминает что-то, - самый первый поцелуй должен быть с человеком, которого любишь, иначе все пропало.
Она вяжет носки своим правнукам, моим детям, но давно уже не понимает этого.
- Чего молчишь-то? Смутилась? То-то и оно.
- Рассказы пишу, бабуль. Придумываю сюжет, печатаю и отсылаю в интернет, чтобы и другие прочли.
- А! И читают?
- Читают, бабуль, читают.
- И много?
- Ну, больше, чем я надеялась.
- И нравится им?
- Говорят, нравится.
- Вот оно что.
Бабушка отложила пряжу и надолго задумалась, раскачиваясь в кресле взад-вперед.
У меня как раз шла третья глава, герои сами по себе придумывали фразы, не спрашивая меня, изливали мне свои души, заставляя переживать те же эмоции, смешили невероятными ситуациями,  в общем, как я выражаюсь в таких случаях – рассказ побежал. Я, должно быть, сильно увлеклась, раз не услышала, что именно мне сказала бабушка.
- Прости, бабуль, что?
- Эх, молодость, да невнимательность. Да и неважно уже. А знаешь, что?
- Что?
- А запиши-ка ты мой рассказ. Глаза у меня уже не те, да и память подводит, но говорить я еще могу. Я расскажу, а ты запиши. И поставь в этот свой, торнэт. Напиши, бабке старой девяностой десяток пошел, умирать скоро. Но вот память она о себе оставит. Да и, может быть, прочтет кто надо.
Эта фраза меня зацепила. Есть что-то такое, что мы не знаем о своей бабушке, какая-то ее девичья тайна, что гнетет ее по сей день?
- Начинай! – я открыла ворд и приготовилась печатать. Но совершенно зря, потому что надо было смотреть в ее глаза, слушать тембр ее голоса, улавливать невысказанную мысль в интонациях, чтобы полностью погрузиться в ее прошлое, чтобы понять, чтобы прочувствовать…
Теперь, когда все крепко спят, я, впервые за год, вышла на кухню не за бутербродом  в холодильник. Я буду вспоминать, додумывать, и печатать. Может быть, всю ночь, потому что у меня не хватит терпения дождаться утра.


                    - 1 -


- Я уж не помню, прости господи, какая это по счету война-то случилась… Помню, бардак вечный, все по карточкам, голод, холод… Отца-то моего, знаешь же, раскулачили. Да и до этого мотали туда-сюда. А мать одна, нас семеро, а я старшая, на руках у меня младший Ванюшка, а мать в поле. Поле у нас было, небольшое, да корова была. Лошади были две, пахать можно было, значить, жить как-то. Да и огород – картошку там сажали, капусту. Курей было немного, да пару коз на молоко. А скотину-то ведь кормить надо. Отец - когда дома, когда нет, не помню уже, отчего. Да, голод страшный был. Копали картошку, ели, гнилую ели, из очисток гнилых помои варили, их и ели. Скотины полегло, конечно. Получше стало, мяса засолили, еще что-то. Но мы дети, нам веселиться хотелось, гулять хотелось. Выходили на лавочку, ложились на колени друг к другу, и вшей давили, вот и развлечение все.
Да я не об этом. По осени-то пришли большевики, забрали все, пшеницу, муку, капусту. Отец с матерью молили, оставьте на посев, семья большая,  незнамо как год пережили, зима впереди, как жить-то будем? А им сказали, что лошадь есть у вас, кулаки значит, благодарите, что на месте не расстреляли. Ушли, вроде, потом, позже, вернулись, коня забрали для фронту. Потом еще много разных приходило, всех и не упомню теперь, левые, правые, меньшевики, я ж мала была. Мать меня в чулан прятала, дабы не увидели. Но соседи, видать, нашептали, что девка поспевает у них в хате. Перерыли все и нашли меня. Посмотрели, да и идти велели обратно в чулан. Некрасивая я была, горбатая, и зубы страшные. Побрезговали, знать.
Потом отца в ссылку отправили. Он сбежать пытался по дороге, там его и расстреляли, а нам сказали, что мы отныне враги народа, и чтобы убирались подобру-поздорову, а то как-бы и нам не пришлось отцову судьбу разделить. Хату нашу забрали. Колхоз, что ли у них там начался, не помню уже. Мы еще в чулане жили, оставили нас по доброте. Ванюшка когда подрос немного, мне с ним разрешила мать в школу походить, мы же с ним три класса вместе учились. Потом я в поле работать, где на сенокосе, где так, мальчиков кормить -обувать нужно было, из шестерых братьев у меня трое младших осталось. Кто учился, кто нет. Куда делись? Кто умер от мора, кто от голода. А Гаврюшку съели. Не знаю, кто, банды разные в то время вокруг шатались, воровали детей, да ели. Старший, Сережка, с мужиками в поле работал, на механика обучаться хотел. Ванюшка со мной, а Афоньку позже цыгане украли, он у нас красивый был, беленький, кудрявый, голубоглазый. Соседи потом мать судили, говорили, она продала цыганям, дескать, толку с него нет, болезный он, а других поднимать надо. Завидовали, что хорошенький он у нас был. Но мать меня бы вперед продала, любила она очень Афоньку, ласковый был он. Украли, стал быть.
Мать на меня шипеть начала, дескать, дурная выросла, кто таку замуж возьмет? А на матереей шее сидеть не хотелось, да на меня и не смотрел никто, даже кузнец кривой не смотрел.
Потом Сережку на фронт угнали, а тут Афонька появился. Он от табора сбежал, да сообразительный был, отыскал дорогу назад. Недолго мать радовалась. Осерчал на него кто-то сильно из хлопцев, в лес завели, не знаю, что с ним там делали. Поутру под дверью посылку оставили, я глядь – а там Афонюшкина голова, глаза широко открытые, голубые, как небо… Так я его и запомнила. Тайком похоронила у реки, под дубом, да матери не сказала. Она его так обратно и ждала до самой смерти, один раз убег, говорила, еще раз получится. Остались мы с Ванюшкой вдвоем. Сережу на фронте убили. Да, может, и нет. Разное говорили, кто говорил – убили, кто – в лагерь угнали. Одно ясно, раз не вернулся, значит, и нет его больше.
Так вот, не помню я, какая по счету война была. Ванюшка подрос  уже. Собрали мы узелок, сели на поезд, да и поехали в Ташкент. Но нас, сначала, в Гулистане поселили, а позже, на работу определили на завод кабельный в Ташкенте. Там и участок выдали. Ванюшка женился как раз, на Марии, ох и красавица была, не под стать мне. Да глупая, тихая. Ванюшка у нас избалованный вырос, гонял ее крепко. Да, видно, и любил так же крепко, четверо у них было детишек-то. Ну стали мы с Марией, да с матерью кирпичи месить, из глины, а Ванюшка стены возводил, да крышу клал. Зажили, хорошо зажили. Куры появились, индюшки, помидоры-огурцы, да картошку сажали, арбузы еще на бахче. А уж фруктов каких только не было.

                - 2 -

    Но привязалось ко мне видение одно – Афонюшка в лесу зовет-плачет, а ему кривой кузнец голову пилит. А потом Афонька за мной попятам ходить стал. Матери, говорит, не сказала,  службу, говорит, не справила, виноватая, говорит, ты передо мной до конца своей жизни. А уж позже сочтемся. До того меня довел, что скорая приезжала, да месяца два я в больнице лечилась. Потом еще раз через несколько лет. Вылеченная шизофрения, написали. Да, не знаю, они дохтура, им виднее было. А пока меня не было, мать комнаты мои сдала внаем знакомому какому-то. Выпивать крепко любил, да и не разбирал потом, любил всех подряд. Мать меня пристроить надеялась. Принесли мне фотографию, показали. Рыжий, да страшный, зубы торчат, лицо как у обезьяны, а глаза злющие, колючие. Подумала я, у Ванюшки уже третьего Мария понесла, а я все в девках хожу, нецелованная, может, и мне ребеночка Бог пошлет, а там и все равно, мужика выгнать можно, коль не люб будет, а стерпится, глядишь, и семья составится. Терпения у меня было незанимать, я же всех вынянчила, на то и понадеялась. А тут к нам врач перевелся. Молодой, высокий, красивый. Я на него и загляделась. Да куда там, такой разве посмотрит на меня? И засела мне мысль крепко – авось упросить его, чтобы он у меня первым мужчиной-то был? Да пускай обнимет хотя бы, чтобы я нежность мужских рук узнала впервые не в пьяном угаре. А мне уж больше ничего и не надо. Да не знала, как сказать об этом, думала все. А его очень дело мое заинтересовало, интересный и малоизученный случай в науке, говорил. Стал он меня вызывать к себе в кабинет, да расспрашивать все, обследовать, значит. Изучать. А я этих встреч ждала, ночей не спамши, лишь бы на несколько минут в день в глаза ему смотреть. И вот мне выписываться надо уже. Захожу я к нему, а он нервный весь, бледный. Стул мне подал. Закурить дал. Знаешь же, говорит, Валентина, что я женат? У меня внутри упало все. Как догадался, думаю? Стыдно теперь. Молчу я, и думаю, как бы слова такие правильные подобрать, а глаз отвести не могу, знаю, пропало все, и не увидеть мне никогда больше его. А он продолжает: «Ты меня осудишь, наверное, но не могу молчать больше. Я тебя как увидел, запала ты мне в душу сильно. Глазища у тебя огромные, а в них любви море и нежности, душу твою видно через них, такой светлой души ни у кого не бывает. Я женат, жену бросить не могу, от ее отца карьера моя сильно зависит, да и сына люблю очень. Не могу тебе, -  говорит, - предложить руки и сердца, но если ты сейчас отсюда выйдешь, как жить дальше, не знаю.» Слушаю я его, и думаю, как же это так, ни один из отъявленных бандитов на меня ни разу не покусился, а тут такой человек, да такие слова мне говорит?
    И говорю ему – что же ты насмехаешься надо мною? Ты же, говорю, видный доктор, надежды подающий, ну а я - твой пациент, с головою не дружу, старше чуть не вдвое, да образования у меня три года сельской школы. Ты, вон, женат, и меня дома жених ждет, и, надеюсь, знает уже, что он жених, а если, говорю, не знает, то ему же и хуже. А он меня за руки взял, и пытает все – а кто этот жених, любишь ли ты его? Хотела я руки вырвать, да не смогла, какой-такой жених, я тебя, дура такая, люблю, говорю, да не знаю, что говорить, и что делать. Ну, в общем, забрал он меня из больницы, домой отвез, договорились, что видеться будем. Да, видать, чудеса начинались только – пристал ко мне крепко квартирант мой, то ли на квартиру покушался, то ли действительно серьезно чего хотел. И мать наседала – скоро, говорит, внуков нянчить чужих будешь, а все своих детей никак не заведешь. Да и мне семью хочется. И решила я – рожу от своего доктора, а жить буду с этим, вроде спокойный и работящий, кладовку выстроил, пока меня не было, крышу подняли и баньку начали, чего бы не жить.
И стала я с ними гулять-выпивать, а как пьяна, да весела, так мне и трын-трава, засыпаю с квартирантом, а представляю доктора своего. Наутро тошно было, конечно, но утро недолго длилось, а там и снова пьянка-веселье. Доктор мой скандалил, уж он и молил, и просил, чтобы выгнала я мужика своего, да только я уперлась и не соглашалась, меня же мать съест, если я это сделаю. Не знаю, глупая ли была, то ли наоборот, правильно делала, но прощала своему алкашу все походы по бабам, да мне и лучше было, он там нагуляется, а меня не тронет, противный был. А бабам своим так и говорил, живу, мол, с уродиной немилой, бедный-разнесчастный, оттого и жалели его бабы, должно быть. Невдомек никому было, что кабы не женатый был мой доктор…да ладно, чего уж теперь. Как-то раз приехал он и ну ругаться – алкаш мой болячку, мол, принес нехорошую, и он жену заразил, дома скандал большой, чуть до развода не дошло, карьера висит на волоске. И стало мне обидно до слез, что же это, никогда не будет у меня своего счастья? Так и буду чужое по крохам воровать? Поругались тогда крепко, выгнала я его, и вспоминать меня запретила. Вышла на улицу, а жить не хочется, и в глазах потемнело, машина сбила меня. Доктор мой потом сокрушался, что во след не выбежал, не уберег. Отделалась я переломом бедра да ушибами. Пока в больнице лежала, каждый день приходил, фруктов-цветов носил корзинами, все женщины завидовали. Там я и поняла окончательно, что жизни себе не мыслю без него. А сожитель мой так ни разу и не пришел, по бабам шлялся все. Выписалась я домой да и выгнала его взашей, рассказала все, что любовь у меня другая, а он, дескать, мне никак. Он, видимо, обозлился, да вернулся через неделю, напился с Ванюшкою, и стал меня бить. Сломал три ребра. Отсидел потом, зато говорил всем, мол, не жалею, отомстил зато.
     Прожили мы так года три-четыре, а тут уже смотрю, а выпивать я и привыкла, и ведь не перестать. И Ванька с Марией, и мать, и я, так привыкли все – каждый вечер веселье у нас. Доктор терпел все, помогал, как мог, тоже. А я в то время такая счастливая была, так глаза горели, да и кровь горела, стали за мною мужчины видные да солидные ухаживать. Какой шарм во мне был, говорили, да обаяние. Мать никак не могла понять, что мне, дуре такой, надо еще, и все приглашала мужчин холостых к нам в дом. Веришь-не веришь, но страсти нешуточные обо мне разгорелись, а как слава пошла, так и азарту  у них прибавилось, стала слыть я самой желанной невестой, в годах, правда, да и мужчины немолодые были. А уж как ухаживать пытались, только вспомни…
    Доктор ревновать стал очень, ругались часто. Он тоже в гости стал приходить, мол, врач лечащий, да знакомый, и тут стали все догадываться о нашей связи. Если бы я тогда ему запретила приходить, может, до сей поры бы виделись. Да и знаешь, надо сказать, я тоже погулять любила. Столько лет дурнушкою числилась, а здесь такое дело да внимание, устоять иногда не могла, хотя и доктора своего любила очень.
    Однажды он узнал что-то. Ворвался ко мне во двор, да увидел, как меня кавалер какой-то поцеловал, да крепко так поцеловал. Он его же тогда чуть не задушил, а я все под руку – перестань, да перестань, да что было-то, ерунда, подумаешь. Как он мне залепил пощечину, аж в ушах зазвенело. Обомлела я, и слышу как бы издалека, голос свой, - уходи немедленно, говорю. А сама думаю – только не уйди, только не уйди! Замер он, да я, не будь дурой, шасть до хаты, хлопнула дверью, а сама думаю – щас прибежит! И точно, бежит, запер дверь на ключ, на колени плюхнулся, ноги обнял, и твердит одно – прости, любимая, сам не понимаю, как нашло на меня! Как же ты посмел, говорю, руку на меня поднять! А он просит, ну ударь меня тоже, двинь со всею силою, и забудем! Ты меня, говорю, уже ударил, а у меня никогда рука не поднимется! Что же, уйти мне? - спрашивает.  А ты ведь, продолжать будешь в том же духе, и по рукам пойдешь! Да лучше, говорю, шлюхою быть, чем тебя от жены ждать и думать, как ты ребенка еешнего холишь да балуешь! Двинул мне он тут пощечину второй раз, да на постель повалил, и, положа руку на сердце, жарче любви у нас еще не было.

    Ташкент город хоть и не маленький, да и не большой. Открыл его жене глаза кто-то. Приходила она ко мне однажды. Красивая, гордая. Смерила ледяным взором, - так вот, говорит, на кого он меня променял! Не зря в дурке работает, крышой-то повредился, видать. А я не знаю, что сказать. Хотела сказать – убейте меня, а не могу без него, да поняла, что как о стену горох, все равно ей, я для нее никто и звать никак. Денег, сказала, ты от него больше не увидишь, а выгнать я его никогда не выгоню, и не надейся. Как был чужим мужем, так и останется.
Бог знает, через что ему пришлось пройти, отец у нее влиятельный человек был очень. Стали мы реже видеться, а в перерывах гулянки у нас не прекращались. Меняла я кавалеров часто, то один у меня фаворит, то второй, то третий. Холостые да хорошие все, не могла я удержаться, природа своего требовала. Да и неужто мне сидеть, скучать было, пока он там с женою развлекался? И стала я замечать, что не только по своему доктору скучаю, что и другие мне по-своему дороги-любы. Но как увижу его – никого не помню вокруг. Стал как-то доктор пытать меня, скажи мне, кто он? Кто мой соперник? А соперник у него и правда появился в то время, жил со мною кавалер один, бывший учитель физики, как интересно все рассказывал, да веселый был, разудалый, на гармони играл. Не знал ничего про доктора. Нравился мне очень. Ну и подумала я, что счастье-то семейное мне далось, наконец. Прожили ладно полгода, с доктором только раза два и виделись, и поняла я, что забрюхатела. Обрадовалась, подумала, будет у нас с учителем ребеночек, будем растить его да радоваться. Побежала ему рассказывать, учителю-то. А он обмяк как-то, да и говорит – не мой это ребенок. Не могу я детей иметь, бесплодный я. Так значит, это от доктора моего ребенок был. Еще больше я обрадовалась, Бога благодарила, как могла. Ждала любимого своего, сообщить хотела. Но, видимо, не судьба была. Уехал мой доктор в длительную командировку с семьей, да в Москву, поговаривали, что останется там он навсегда. А мне письмо прислал, прости, мол, дорогая, за все, и прощай. А ребенок не нужен мне твой, у меня уже есть свой, а от тебя я не просил. И тон такой сдержанный, не пришло мне в голову тогда, какая подлость человеческая бывает.

            - 3 -

    Стал мне вновь Афонюшка являться, грозил, что не жить моему ребеночку, да и что это и не ребеночек вовсе, а он, Афонька, месть свою готовит. И чудится мне, что он из живота моего выглядывает да и смеется злорадно. Помутился разум опять у меня. В больнице позже, когда соображать начала, рассказали мне страшное – что я головою билась и кричала сильно – уберите его, уберите! Выцарапать пыталась из живота Афоньку, должно быть. А они и сделали аборт. Мол, не бойся, нет теперь никакого Афоньки у тебя.
    Вернулся доктор из командировки, узнал все. Не смог простить мне. Как, говорил, ты только подумать могла, что я такое тебе напишу? Ты же самое дорогое убила! Жизнь всем испортила, и мне, и себе, да и хахалю своему. Слушать ничего не стал про Афоньку, у них там в бумагах записано, что я сама аборт просила, и подпись стоит моя. Вышла я, пожили мы с учителем года полтора, собрался он, и уехал в Саратов к матери.
    Тут много всего произошло, мать схоронила, Ванюшку следом почти. Ты ж вот родилась, - внучка первая Ванюшкина, не дождался он тебя чуток, - беленькая, кудрявая, и голубоглазая. Похожа на Афоньку очень, девка, правда. Стала я тебя нянчить, как свою, родную. А детей мне потом Бог не дал больше, вот такая история. Доктора своего я ждать перестала давно уж, не знаю, как в глаза ему смотреть, хоть и нет вины моей. Но если бы я не сомневалась в нем, не поверила бы бумажке, разумом бы не помутилась. Дождалась бы, он же на месяц только и летал в командировку.
    Нет, разыскать не пыталась ни разу, объяснится и подавно, что ты. Да я же старая стала, а он  мужчина видный, старуха-то ему не нужна. А письмо наверняка жена его отправила, потом уж я сообразила, кто еще мог  так подделать манеру изъясняться, да чтобы я сразу и поверила. Бог ей судья, не виню ни в чем. Осталось мне тут немного совсем, да я не тороплюсь, жив он еще, младше меня на четырнадцать лет, жив еще. А как время мое придет, так подожду его там, там уже никто нам не помешает. Никто уже не помешает. Ждет меня счастье, ждет.

  Послесловие

Она давно довязала носки. Несколько лет назад.
Несколько лет назад ее не стало.
Несколько лет мы видимся во сне, но нет там рядом с нею доктора. Учитель был, а доктора пока нет.
Возможно, кто-то прочитает, узнает его, и расскажет, как было на самом деле.
Скажите ему, что любовь всей его жизни помнит его, и ждет, пусть он не боится ничего.
И еще. Передайте ему спасибо. За то, что он у нее был.