Тёмные аллеи

Просто очень созвучно моему сегодняшнему настроению, пусть будет у меня в дневнике

ТЕМНЫЕ АЛЛЕИ

  

   В холодное осеннее ненастье, на одной из больших тульских дорог, залитой дождями и изрезанной многими черными колеями, к длинной избе, в одной связи которой была казенная почтовая станция, а в другой частная горница, где можно было отдохнуть или переночевать, пообедать или спросить самовар, подкатил закиданный грязью тарантас с полуподнятым верхом, тройка довольно простых лошадей с подвязанными от слякоти хвостами. На козлах тарантаса сидел крепкий мужик в туго подпоясанном армяке, серьезный и темноликий, с редкой смоляной бородой, похожий на старинного разбойника, а в тарантасе стройный старик военный в большом картузе и в николаевской серой шинели с бобровым стоячим воротником, еще чернобровый, но с белыми усами, которые соединялись с такими же бакенбардами; подбородок у него был пробрит и вся наружность имела то сходство с Александром II, которое столь распространено было среди военных в пору его царствования; взгляд был тоже вопрошающий, строгий и вместе с тем усталый.

   Когда лошади стали, он выкинул из тарантаса ногу в военном сапоге с ровным голенищем и, придерживая руками в замшевых перчатках полы шинели, взбежал на крыльцо избы.

   -- Налево, ваше превосходительство, -- грубо крикнул с козел кучер, и он, слегка нагнувшись на пороге от своего высокого роста, вошел в сенцы, потом в горницу налево.

   В горнице было тепло, сухо и опрятно: новый золотистый образ в левом углу, под ним покрытый чистой суровой скатертью стол, за столом чисто вымытые лавки; кухонная печь, занимавшая дальний правый угол, ново белела мелом; ближе стояло нечто вроде тахты, покрытой пегими попонами, упиравшейся отвалом в бок печи; из-за печной заслонки сладко пахло щами -- разварившейся капустой, говядиной и лавровым листом.

   Приезжий сбросил на лавку шинель и оказался еще стройнее в одном мундире и в сапогах, потом снял перчатки и картуз и с усталым видом провел бледной худой рукой по голове -- седые волосы его с начесами на висках к углам глаз слегка курчавились, красивое удлиненное лицо с темными глазами хранило кое-где мелкие следы оспы. В горнице никого не было, и он неприязненно крикнул, приотворив дверь в сенцы:

   -- Эй, кто там!

   Тотчас вслед за тем в горницу вошла темноволосая, тоже чернобровая и тоже еще красивая не по возрасту женщина, похожая на пожилую цыганку, с темным пушком на верхней губе и вдоль щек, легкая на ходу, но полная, с большими грудями под красной кофточкой, с треугольным, как у гусыни, животом под черной шерстяной юбкой.

   -- Добро пожаловать, ваше превосходительство, -- сказала она. -- Покушать изволите или самовар прикажете?

   Приезжий мельком глянул на ее округлые плечи и на легкие ноги в красных поношенных татарских туфлях и отрывисто, невнимательно ответил:

   -- Самовар. Хозяйка тут или служишь?

   -- Хозяйка, ваше превосходительство.

   -- Сама, значит, держишь?

   -- Так точно. Сама.

   -- Что ж так? Вдова, что ли, что сама ведешь дело?

   -- Не вдова, ваше превосходительство, а надо же чем-нибудь жить. И хозяйствовать я люблю.

   -- Так, так. Это хорошо. И как чисто, приятно у тебя.

   Женщина все время пытливо смотрела на него, слегка щурясь.

   -- И чистоту люблю, -- ответила она. -- Ведь при господах выросла, как не уметь прилично себя держать, Николай Алексеевич.

   Он быстро выпрямился, раскрыл глаза и покраснел.

   -- Надежда! Ты? -- сказал он торопливо.

   -- Я, Николай Алексеевич, -- ответила она.

   -- Боже мой, боже мой, -- сказал он, садясь на лавку и в упор глядя на нее. -- Кто бы мог подумать! Сколько лет мы не видались? Лет тридцать пять?

   -- Тридцать, Николай Алексеевич. Мне сейчас сорок восемь, а вам под шестьдесят, думаю?

   -- Вроде этого... Боже мой, как странно!

   -- Что странно, сударь?

   -- Но все, все... Как ты не понимаешь!

   Усталость и рассеянность его исчезли, он встал и решительно заходил по горнице, глядя в пол. Потом остановился и, краснея сквозь седину, стал говорить:

   -- Ничего не знаю о тебе с тех самых пор. Как ты сюда попала? Почему не осталась при господах?

   -- Мне господа вскоре после вас вольную дали.

   -- А где жила потом?

   -- Долго рассказывать, сударь.

   -- Замужем, говоришь, не была?

   -- Нет, не была.

   -- Почему? При такой красоте, которую ты имела?

   -- Не могла я этого сделать.

   -- Отчего не могла? Что ты хочешь сказать?

   -- Что ж тут объяснять. Небось, помните, как я вас любила.

   Он покраснел до слез и, нахмурясь, опять зашагал.

   -- Все проходит, мой друг, -- забормотал он. -- Любовь, молодость -- все, все. История пошлая, обыкновенная. С годами все проходит. Как это сказано в книге Иова? "Как о воде протекшей будешь вспоминать".

   -- Что кому бог дает, Николай Алексеевич. Молодость у всякого проходит, а любовь -- другое дело.

   Он поднял голову и, остановясь, болезненно усмехнулся:

   -- Ведь не могла же ты любить меня весь век!

   -- Значит, могла. Сколько ни проходило времени, все одним жила. Знала, что давно вас нет прежнего, что для вас словно ничего и не было, а вот... Поздно теперь укорять, а ведь правда, очень бессердечно вы меня бросили, -- сколько раз я хотела руки на себя наложить от обиды от одной, уж не говоря обо всем прочем. Ведь было время, Николай Алексеевич, когда я вас Николенькой звала, а вы меня -- помните как? И все стихи мне изволили читать про всякие "темные аллеи", -- прибавила она с недоброй улыбкой.

   -- Ах, как хороша ты была! -- сказал он, качая головой. -- Как горяча, как прекрасна! Какой стан, какие глаза! Помнишь, как на тебя все заглядывались?

   -- Помню, сударь. Были и вы отменно хороши. И ведь это вам отдала я свою красоту, свою горячку. Как же можно такое забыть.

   -- А! Все проходит. Все забывается.

   -- Все проходит, да не все забывается.

   -- Уходи, -- сказал он, отворачиваясь и подходя к окну. -- Уходи, пожалуйста.

   И, вынув платок и прижав его к глазам, скороговоркой прибавил:

   -- Лишь бы бог меня простил. А ты, видно, простила.

   Она подошла к двери и приостановилась:

   -- Нет, Николай Алексеевич, не простила. Раз разговор наш коснулся до наших чувств, скажу прямо: простить я вас никогда не могла. Как не было у меня ничего дороже вас на свете в ту пору, так и потом не было. Оттого-то и простить мне вас нельзя. Ну, да что вспоминать, мертвых с погоста не носят.

   -- Да, да, не к чему, прикажи подавать лошадей, -- ответил он, отходя от окна уже со строгим лицом. -- Одно тебе скажу: никогда я не был счастлив в жизни, не думай, пожалуйста. Извини, что, может быть, задеваю твое самолюбие, но скажу откровенно, -- жену я без памяти любил. А изменила, бросила меня еще оскорбительней, чем я тебя. Сына обожал, -- пока рос, каких только надежд на него не возлагал! А вышел негодяй, мот, наглец, без сердца, без чести, без совести... Впрочем, все это тоже самая обыкновенная, пошлая история. Будь здорова, милый друг. Думаю, что и я потерял в тебе самое дорогое, что имел в жизни.

   Она подошла и поцеловала у пего руку, он поцеловал у нее.

   -- Прикажи подавать...

   Когда поехали дальше, он хмуро думал: "Да, как прелестна была! Волшебно прекрасна!" Со стыдом вспоминал свои последние слова и то, что поцеловал у ней руку, и тотчас стыдился своего стыда. "Разве неправда, что она дала мне лучшие минуты жизни?"

   К закату проглянуло бледное солнце. Кучер гнал рысцой, все меняя черные колеи, выбирая менее грязные и тоже что-то думал. Наконец сказал с серьезной грубостью:

   -- А она, ваше превосходительство, все глядела в окно, как мы уезжали. Верно, давно изволите знать ее?

   -- Давно, Клим.

   -- Баба -- ума палата. И все, говорят, богатеет. Деньги в рост дает.

   -- Это ничего не значит.

   -- Как не значит! Кому ж не хочется получше пожить! Если с совестью давать, худого мало. И она, говорят, справедлива на это. Но крута! Не отдал вовремя -- пеняй на себя.

   -- Да, да, пеняй на себя... Погоняй, пожалуйста, как бы не опоздать нам к поезду...

   Низкое солнце желто светило на пустые поля, лошади ровно шлепали по лужам. Он глядел на мелькавшие подковы, сдвинув черные брови, и думал:

   "Да, пеняй на себя. Да, конечно, лучшие минуты. И не лучшие, а истинно волшебные! "Кругом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи..." Но, боже мой, что же было бы дальше? Что, если бы я не бросил ее? Какой вздор! Эта самая Надежда не содержательница постоялой горницы, а моя жена, хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей?"

   И, закрывая глаза, качал головой.

  

20 октября 1938