Чума сезонности — это не тройные цены на отели и самолеты, очереди в музеи, женские туалеты и рестораны. И даже не миллион-другой сбитых в стаи китайцев, регулятор громкости которых вывернут до упора. Чума сезонности — это невозможность персонализировать то, ради чего путешествуешь. Потому что цены, очереди и, опять же, китайские туриcты — попробуй сделай своим то, что хватает миллиард рук.
Венеция и Северная Венеция сходны в том, что лучше всего здесь с конца октября по конец зимы, в мрак, стынь и жуть, когда никого нет — ну, за исключением рождественских каникул и венецианского карнавала. Иосиф Бродский в течение 17 лет с завидным постоянством приезжал в Венецию из Америки именно в «несезон» и написал про это «Fondamenta
degli incurabili» — «Набережную неисцелимых». И в итоге переехал окончательно, с кладбища в Верхнем Манхэттене на кладбищенский остров Сан-Микеле, подплывая к которому невольно думаешь о погибших во время наводнений — они в Венеции все чаще, несмотря на дамбу, кстати, тоже роднящую обе Венеции.
Простите, что с ходу о смерти. Это не мой путь венецианской персонификации, хотя эстетика смерти в городе, тонущем по 20 сантиметров за век, наглядна. О венецианском карнавале как о карнавале смерти снял свой лучший телефильм Константин Эрнст. Неудивительно. Бесшумные гондолы покрыты черным лаком — то есть отбирают у пассажира, как и положено лодкам Леты, цвет, свет и звук; единственная уключина торчит из них, как иссохшая рука.
«Холодный ветер из лагуны, гондол безмолвные гроба», — писал про зимнюю Венецию Блок. И продолжал, но уже очень смешно, про то, как Саломея проходит по площади Сан-Марко с отрезанной блоковской «кровавой головой»: любое декадентство, пережив свою эпоху, становится либо смешным, либо пошлым.
Гондолы, например, пережили свою эпоху, ими давно не пользуется местный житель. Теперь это заезженный и заплаванный туристский аттракцион. И худшее, что в Венеции есть, — каста гондольеров, мордатых самодовольных ребят, презирающих лохов, в которых они же сами превращают восторженных приезжих. Гондольеры — братья, братки, «брателлы» наших вокзальных таксеров, для которых главное — срубить деньгу. Нет венецианского зрелища унизительней, чем две-три засиженные китайцами гондолы, плетущиеся борт в борт (чтобы гондольерам можно было болтать) по Большому каналу. Ровно через 40 минут с китайцев срубят 80 евро, причем вначале попробуют взять с каждого.
Реальным весельным транспортом в Венеции остается трагетто — лодка-сандало (у нее, в отличие от гондолы, нет «ферро» — металлического петушиного гребня на носу). Это лодка-паром, переправляющая с одного берега на другой. Ради рейса трагетто на воде замирает вся жизнь. Пассажиры в трагетто плывут стоя. Дантова картина, абсолютнейший рейс Харона. Попробуйте сами. Мурашки по коже.
Чтобы не впасть в детский грех сравнения двух Венеций: венецианская Венеция не Петербург просто потому, что, в отличие от застывшего Питера, постоянно движется. Венеция, если смотреть на карту, похожа на рыбу, с середины ХIХ века пойманную на леску материкового моста, — но это рыба, которая плывет.
Вот почему в Венеции не удаются снимки воды, каналов, лодок, трамвайчиков-вапоретто. Так же, как в Петербурге не даются фотографу виды летней ночной Невы, кишащей катерами при разводке мостов. Но питерские лодки бороздят реки по линейкам фарватера, а вапоретто передвигаются по венецианскому Большому каналу зигзагом: пристани у них то с одной стороны, то с другой. И вся эта вода, на которой вапоретто оставляет меловой зеленый росчерк, — она колеблется. Туда-сюда: за десятилетие в Венеции случается от 385 (как в 1920-х) до 2464 (как в 1990-х) наводнений. И ты — вперед-назад, вслед за волнами. И карнизы у дворцов и домов проведены неровной, волнообразной водной чертой. И под ногами колышутся пристани, движется палуба. И вверх-вниз по ступенькам полутысячи мостов пе-ре-би-ра-ют-ся пешеходы.
Наводнение здесь называется aqua alta — «высокая вода». В Венеции поневоле становишься музыкальным знатоком. Болтая в обед об аква-альта под меццо-литро просекко, легко понимаешь роль альтов и меццо-сопрано.
Кстати, «несезон» в Венеции замечателен и тем, что в городе почти нет уличных музыкантов, которые летом заигрывают «Времена года» Вивальди до дыр на партитуре. Пошлость — это бесконечный повтор, езда на чужом горбу и гробу, только и всего. Между прочим, с Вивальди в Венеции история случилась грустная. У венецианцев он вышел из моды еще при жизни. И композитор, написавший чуть не полтысячи концертов (или, по едкому замечанию Стравинского, один концерт, повторенный полтысячи раз), уехал в Вену, где и умер в нищете в 1741 году. А заново открыла Вивальди в 1930-х скрипачка Ольга Радж, жена поэта Эзры Паунда, который, кстати, похоронен на Сан-Микеле в нескольких метрах от Бродского и через стенку от Стравинского.
Венеция зимой
Но Венеции так идет тишина. Нет автомобилей, нет даже велосипедов, и когда ничего и никого нет, слышно, как плещет вода и как стучат каблуки по мазеньо — серому буту, из которого выложены фондаменте, рудже, салицаде, рами, сотопортеджи, калли (или что там еще из венецианской топографии?) поверх миллиона-другого окаменевших, вбитых в дно лагуны свай.
Пустая Венеция, Венеция в «несезон», мила сердцу венецианца — так и петербургская аристократия знавала только зимний, со строгой графикой зданий и нагих дерев Петербург, уезжая на лето в тамбовские либо саратовские поместья. Но разница велика: напуская романтического испуга перед вульгарным многолюдным летним сезоном, Светлейшая (исторический титул Венеции) жестко и цинично делает на массовом туристе деньги. В отношении к деньгам она очень сходна с петербургским Светлейшим — князем Александром Меншиковым.
Так что если коренные венецианцы выходят на улицы, демонстративно стуча крышками чемоданов, протестуя против вымирания Венеции, против превращения в Диснейленд для взрослых (а в ноябре 2016-го выходили и стучали), — не спешите сочувствовать. Это во времена зимних визитов в Венецию Бродского город страдал от сезонности так, что закрывал зимой пансионы, гостиницы, рестораны. Сейчас зимой работает все. Просто летом цена на двухзвездочный отель подпрыгивает с 250 до 750 евро за ночь.
Светлейшая умеет делать деньги. Она всю жизнь занималась этим. Венеция вообще строилась не ради красот, а ради торговли. Она торговала стеклом, зеркалами, рабами, коврами, живописью, кораблями, а когда смысл в торговле перечисленным исчез, так же лихо продолжила торговать тем, что у нее в изобилии: самой собой. И венецианский мэр Орсони не колеблясь обложил каждого туриста ежедневным сбором в три евро, а попутно щипанул крупные компании, обклеив не только борта вапоретто, но и площадь Сан-Марко рекламой. (Орсони позже попал под следствие по делу о махинациях на строительстве дамбы, что тоже очень в духе обеих Венеций.)
Поэтому если турист намерен приезжать в Венецию непременно во время карнавала, биеннале или кинофестиваля, не имея местных друзей вроде графа Марчелло, у которого гостил Бродский, — пусть трясет пухлым кошельком.
Против чужих кошельков венецианцы ничего не имеют, а что касается борьбы с «понаехавшими тут», то она пассивна и сводится к двум вариантам: пряткам и бегству.
Настоящие качественные вещи — при этом дешевые или вовсе бесплатные — надежно прячутся в венецианских лабиринтах. Лучшие Тьеполо и Тинторетто — не в музеях, а в церквях Джезуати и Сан-Тровазо. Наидешевейшая еда — в спрятавшихся в узеньких улочках супермаркетах, часто не имеющих вывески. Лучшие рестораны известны лишь своим, и я, признаться, волновался за художника Андрея Бильжо, в книге которого «Моя Венеция» перечислен 31 ресторан с адресами: разгласителей тайн в Светлейшей было принято зашивать в мешок и топить. И если Бильжо жив до сих пор, то по смягчающему обстоятельству: даже при знании точного адреса тайный ресторан найти нелегко…
Венеция зимой
А радикально — из Венеции продолжается бегство. На вершине могущества в городе обитало 280 тысяч человек, после Второй мировой — 190 тысяч, а сейчас обитателей исторической части города — меньше 60 тысяч. Да, в общем, бегством спасается и сама Венеция: каждый год она погружается в море на миллиметр-другой. Нам хватит, но прапраправнукам достанутся лишь святой Теодор верхом на крокодиле, венчающий знаменитую колонну, да торчащие из воды клоунскими колпаками верхушки колоколен-кампанил.
Возьмите папиросную бумагу, сложите длинной узкой лентой, сделайте надрезы (как нарезали «иней» в детском саду), сверните в тугую трубку и протолкните в горлышко бутылки. В бутылке окажется топографическая и смысловая модель Венеции. Поди разберись.
Поэтому лучший совет новичку — идти наугад или плыть наугад. Рекомендация маршрутов бессмысленна, как бессмысленна карта: любой вскоре начинает кружить в этих надрезах, улочках шириной в 65 сантиметров, — как Калле-Стретта, улица Узкая, возле кампо Сан-Поло. Однажды я видел, как парень в желтом балетном трико делал вертикальную растяжку в такой вот примерно калле, превратив себя в распластанный по стене циркуль. Зрелище потрясало не желтым трико при минус один (пар изо рта, и мосты посыпаны против льда солью), а тем, что парень был воткнут в расщелину, как будто бы его туда опускал с небес бог, придерживая за балетку. Бахрома улиц будет с неизбежностью рваться. Набережные в Венеции, в отличие от Петербурга, не проходные, они запинаются и обрываются прямо в воду даже по берегам Большого канала. И вы закружитесь где-нибудь в суровом пролетарском районе Кастелло, где вообще никого и ничего, кроме ущелий-щелей да пары баров для местных, в которых синьора за стойкой щедро плещет из трехлитровой бутыли вина в громадный бокал и разбавляет до краев водой, как в античной Греции. А потом, идя по расщелине в направлении (как вам кажется) Сан-Джорджо-деи-Гречи, греческой церкви с падающей колокольней-кампанилой, вы вдруг упретесь в молочно-зеленую воду очередного канала. Который можно, разбежавшись, перепрыгнуть, но не получится. Потому что на другой стороне из воды вздымается под небеса кремлевская, кирпичная, с зубчиками для стрельцов стена Арсенала.
И, вернувшись в отель после блужданий по этой тонкой рвущейся бахроме (а далеко от отеля не уйти, раз залезли в бутылку), вы попробуете по Гуглу отыскать этот тупик — вода, стена, опрокинутый на спину месяц над зубцами. И не найдете ничего. Но когда откроете Бродского перед сном, сразу уткнетесь в описание этого места. А наутро и описания не сможете найти.
Questa è Venezia, это Венеция.
Кстати: падающих, наклоненных колоколен в Венеции несколько. Падает колокольня на лихо размалеванном во все мыслимые цвета лагунном островке Бурано. Валится с ног кампанила Сан-Стефано. Архитектор итальянец Фьораванти, построивший в московском Кремле Успенский собор, приехал, а точнее удрал в Московию именно из Венеции, где взял подряд на выпрямление одной из падающих колоколен. В результате колокольня грохнулась, передавив людей, — и Фьораванти спасался бегством от тюрьмы. Но не спасся, угодив в тюрьму уже в Московии, потому как Иван III не отпускал его назад.
Что, кстати, было родственно венецианским порядкам: жителям города без спросу ходу на материк не было. Мастеров-стеклодувов с Мурано, бежавших на землю, во времена Вивальди разыскивали и казнили.
Но сейчас с муранским стеклом случилось то, что случается с промыслами в эпоху, когда умер смысл ремесла и осталась лишь оболочка, гнущаяся под напором спроса на «аутентичность». Когда подплываешь к Мурано, первое, что видишь, — разбитые окна бывших стекольных мануфактур…
…Хотя я собирался ведь не об этом. Просто в венецианской бахроме кратчайшее расстояние между двумя точками частенько оказывается дорогой в обход...
Венеция зимой
Так вот: я мечтал попасть в Венецию не просто зимой, но зимой, выстудившей весь туризм. Чтобы совсем уже холод, мрак, стынь. Такое бывает. Один раз даже замерзла лагуна, снедь возили с материка на санях по льду — в 1788-м, когда был малый ледниковый период. Но снег в Венеции — другое дело. Про него упоминают все, и местный житель художник Андрей Бильжо рассказывал, как снег однажды шел, шел и шел целых три дня, и рос, рос и рос уровень потребления алкоголя, нарастая от просекко к граппе, и Венеция становилась прекраснее и прекраснее.
А еще иногда снегу сопутствует «высокая вода» — тогда бы я купил зеленые резиновые сапоги, как у Бильжо, и плюхал по затопленной площади Сан-Марко, где место голубей и туристов заняли бы чайки и рыбы. И вплыл бы с рыбами под знаменитый фасад в резных кокошниках из сна Синдбада-морехода — прямо к гробу евангелиста Марка...
Так вот: не повезло, наводнения не было. И снега не было. И тумана, знаменитого неббиа, про который Бродский писал, что тогда закрывается все, от магазинов до аэропорта, а выходя на улицу прокладываешь телом в тумане коридор и по этому же коридору находишь дорогу обратно, — неббиа тоже не было.
Было холодно, но было солнце, и было открыточно голубое итальянское небо, и неизбежные голуби-пешеходы на Сан-Марко, которые именно ходят — questa è Venezia, — а летают в городе исключительно львы. Однажды ради перформанса Сан-Марко в ночи завалили мятыми газетами, и когда утром народ явился на площадь, там шуршало, вздымалось, опускалось голубино-бумажное море…
Этого тоже не вышло.
Зато у меня в солнечной зимней Венеции вышла любовь.
Любовь моя звалась Дорсодуро.
Ну, вы знаете, как такое случается. Все всегда ближе, чем мы прикидывали в мечтах, буквально за углом, мы просто до поры не знали. До Дорсодуро было идти из моей гостиницы ничего или почти ничего, но я же объяснял, что тут каменный лабиринт на сваях, всюду вода, потеря ориентации и нельзя доверять глазу и ногам, которые все время не туда — или туда? — приводят. Я доверял больше трамвайчикам-вапоретто, которые, кстати, по-русски точнее называть «вапаретто», от слова «пар»: первые речные трамвайчики были паровыми.
В то утро я плыл на вапоретто от устья Большого канала, от мостов Калатравы и Скальци до моста Академии. На Большом канале всего четыре моста, и турист обязан восхищаться каменным средневековым Риальто, с мраморными торговыми палатами на нем и рыбным рынком сбоку припеку. Но мне больше по душе деревянный мост Академии. И по душе сама галерея Академии, где зимой никого, и идешь из зала в зал, как листаешь меню в пустом ресторане. Начинаешь с Беллини. Потом Карпаччо. И невольно ждешь (после Бронзини, Тинторетто, Веронезе) залов с Прошутто и Горгонзолой. Не такая уж это шутка, кстати, — и персиково-шампанский «Беллини», и карпаччо изобретены в Венеции и названы в честь Беллини и Карпаччо, на выставки которых весьма кстати пришлись первые дегустации.
К тому же, когда «несезон», избегаешь соблазна музейного обжорства. Не переедаешь, как случается на шведском столе в переполненном отеле, когда все нагружают, как баржи, тарелки — и, следовательно, должен успеть и ты. Хотя хороший венецианский ресторан, венецианский музей и саму Венецию роднит одно: слишком много вкусного. Венецией можно объесться до смерти: так в фильме Марко Феррери «Большая жратва» Мастроянни, Нуаре и Пикколи совершают гурманское самоубийство.
О том, что венецианская красота способна убить, не устает повторять местный уроженец, очень хороший писатель Тициано Скарпа. Он прав. Хватаешься за сердце, когда вдруг видишь картину Карпаччо, где пудель на гондоле. Потому что полчаса назад видел, как утренний гондольер — еще счастливый, насвистывающий для себя самого, еще не начавший превращать туриста в деньги, — везет своего вот такого же белого пуделька. Потому что про пуделя на гондоле ты читал перед тем в «Набережной неисцелимых». Слишком много совпадений: красота резонирует и расшатывает скрепы духовной невозмутимости.
…Я вышел из галереи Академии в сторону предстоящей любви.
Я не подозревал о ней, потому что казалось, что уже влюблен. Влюблен в Джудекку, один из островных кварталов Дорсодуро, куда приплыл накануне, перепутав номера вапоретто. Такой длинный узкий остров, нижний плавник венецианской рыбы. Туда надо плыть через пролив, а это большая вода, это как Нева у Васильевского острова, то есть очень красиво. Я приплыл на Джудекку на закате. На закате там не было никого. Вообще. На всем острове. Я встретил пятерых, от силы. Троих в баре. А остальных — в магазине, где не было вина дороже трех евро, причем цена не зависела от размера бутыли: хоть полуторалитровый «магнум». И я решил, что вот она, любовь — прореженный каналами остров на закате, весь в постройках Палладио, где для утешения в жизненный «несезон» вино продается дешевле воды.
Но на следующий день, попав в объятия сестиере Дорсодуро, я понял, что Джудекка была приятной встречей, но не любовью жизни. Примерно то же понял про Розалину Ромео, встретив Джульетту.
От Дорсодуро я опьянел без вина. От необъятного кампо Санта-Маргерита, где ночью буйствует студенческая тусовка, — там я вдруг осознал, что в Венеции, как в Токио, почти нет названий улиц, только районы и бесконечные, доходящие до десятка тысяч, номера домов.
От груженной овощами баржи на канале Святого Варнавы возле Понте-деи-Пуньи, «моста кулаков»: овощами торгуют прямо с борта, а с моста когда-то сбрасывали друг друга в воду дерущиеся стенка на стенку венецианцы.
От бородатого, смоляного с проседью — соль с перцем — официанта Стефано из остерии «До Фараи», неуловимо похожего на морского волка Хэддока из комикса про Тинтина. Стефано делал шоу, готовя карпаччо из морского волка: один волк пластовал другого с хирургической виртуозностью, перча и соля нарезанное и заливая оливковым маслом, просекко и лимонным соком…
Нет, невозможно выразить своими словами любовь, для того мы и прибегаем к стихам, а я прибегну к словам жесткого арт-критика Екатерины Деготь, нарисовавшей портрет моей ненаглядной так: «Здесь, как нигде в Венеции, много воздуха и простора; не только красота, но время и пространство, чтобы ее пережить. На площади Сан-Марко вы один из тысяч; в Дорсодуро Венеция дарит иллюзию того, что вы единственный, эту вечную предпосылку любви».
В этом районе я увидел, как пожилые дамы, собачка на поводке, выпивают в десять утра в баре первый апероль-сприц, а затем отправляются дальше, хлопая по плечам седовласых стариков в пальто-регланах: «Чао, рагацци!» — «Пока, парни!»
Строго говоря, пожилые дамы ведут себя так в любом районе Венеции, но, господи, отчего же именно там мне было так хорошо?!
В Венеции вообще хорошо любить.
Во всех смыслах слова.
Кто бы ни рассказывал про Венецию, все говорят о том типе любви, которой уже не сдержать, — о любви прямо на улице. Все мои информаторы уверяли, что для влюбленных в Венеции есть тьма укромных улочек-щелей, с тьмою укромных выемок, углубленных неосвещенных ниш. Нужно только проверить, не любуются ли вами в этот момент сверху из окон.
Я услышал историю, как любовью занимались прямо на мосту, и перила были ложем,
а плащ покрывалом, и «те, кто понимали в чем дело, ускоряли шаг», сообщал рассказчик, «а те, кто не понимали, замедляли».
Я думал про это то же, что и вы: гипербола.
А потом возвращался вечером с Мурано. Зимой в Венеции темнеет, как в Петербурге, рано, и в четыре дня почти ночь — держу пари, что Мандельштам «в Европе холодно,
в Италии темно» написал, вспоминая о своей венецианской зимней поездке.
И я решил от фондамента Нуове, где госпиталь с видом на остров последнего покоя и где особый причал для катеров «скорой помощи», пройти в венецианское гетто — кстати, первое еврейское гетто, давшее имя всем остальным. Путь был по каналу Мизерикордия. Там с одной стороны стены домов уходят прямо в воду, а с другой есть набережная, от которой отходят щели-улочки. И я сунул в одну из таких щелей нос. Мне хотелось пройтись в ночи по неосвещенной улице шириной со спичку.
Чертовски, надо сказать, выглядело романтично. И, как выяснилось, не для меня одного. Я сначала не понял, что там в одной из выемок происходит, а потому замедлил шаг, но уже через секунду его ускорил, влетев, для успокоения сердца, в первый попавшийся ресторан.
Венеция зимой
А когда после ужина вышел на улицу, все было в тумане. Туман не был тотальным неббиа, скорее мглой-фоскиа: черты города расплывались, но контуры оставались.
Из тумана навстречу мне выплыла фигура в белой женской нераскрашенной маске, придававшей, впрочем, фигуре сходство не столько с женщиной, сколько с андрогином, то есть моделью всего сразу.
Я подумал и вытащил из сумки купленную днем тоже белую, нераскрашенную маску с длинным носом-клювом. Это была маска доктора: в средневековье венецианские врачи во время чумы вкладывали в эти клювы антисептики.
Мне, правда, нечего было вкладывать и незачем защищаться: чума была зимою моя Венеция, сплошная чума!
Фото: Надежда Сахарова (Instagram @elemmments); shutterstock
ВИЗА
Для посещения Италии нужна шенгенская виза.
Оформить итальянскую визу можно в визовых центрах VMS. Карта филиалов VMS — на сайте italy-vms.ru
Москва, Малый Толмачевский пер., д. 6, стр. 1,
тел.: +7 495 727 35 77
РЕЙСЫ
Регулярные прямые рейсы в Венецию из московского аэропорта «Шереметьево» выполняет «Аэрофлот».
CМОТРЕТЬ
Галерея Академии
Хотя массового туриста сразу ведут во Дворец дожей (его сверхмассовый турист иногда называет «Дворцом доджей», а дети — «Дворцом дождей»), поклоннику живописи дорога в Галерею Академии. Во Дворце дожей Веронезе, Тинторетто, Карпаччо, Беллини находятся на потолке (шею сломаете!), а в Академии — вон перед вами, один к одному, и все сплошь блестящие. Обилие шедевров при отсутствии случайных вещей — этим музей и прекрасен.
www.gallerieaccademia.org
КОЛЛЕКЦИЯ
Пегги Гуггенхайм
Американка, жена сюрреалиста Макса Эрнста, племянница Соломона Гуггенхайма (того, чьего имени музей в Нью-Йорке) приобрела на Большом канале недостроенное палаццо XVIII века Веньер-деи-Леони и жила там в окружении творений Поллока, Шагала и Магритта. Это вдохнуло жизнь в старые камни, причем жизнь продолжилась и после смерти Пегги, уже в виде музея. Сейчас это не просто собрание искусства ХХ века, но и оазис-сад с выходом к воде.
www.guggenheim-venice.it
БЛЮДО
Печенка по-венециански (fegato alla veneziana)
Подсовывание туристам дрянных ресторанов — одно из любимых развлечений венецианцев. Если в меню значатся пицца и паста карбонара (обе — неместные продукты) — бегите, спасайте желудок и кошелек. Зато если в меню присутствует фегато — другое дело! Печенку по-венециански сначала чуть-чуть обжаривают с обильно порезанным красным луком, потом тушат с красным вином (и иногда с сахаром), а подают с картофельным пюре. Это очень по-венециански!
http://www.geo.ru/putesestvia/230699-venec...
