Замерзнув в очереди, я забрался в такси, ругая весну. Ее явно не красила безнадежная черная туча, напомнившая стихи Мандельштама:
«В Европе холодно.
В Италии темно».
— Гагарин? — вслушавшись, спросил таксист.
— Почти. Вы говорите по-русски?
— Маленько, у меня бабушка из Ворошиловграда.
— У меня тоже, — удивился я еще и потому, что только бабушки помнили, как дважды назывался Луганск.
Первая встреча оказалась прологом к знакомству с Болоньей. Городом, который зовут «красным».
«Настоящее образование, — написано на стене здешнего университета, старейшего в Европе, — можно получить только на баррикадах».
Видимо, в память о них в Болонье есть Виа Сталинградо, Виале Ленин и Виа Юрий Гагарин. После Второй мировой войны мэрией Болоньи заправляли коммунисты, которые, как бы необычно это ни звучало, оставили после себя добрую память и цементные новостройки «рвотного», по мнению эстетов, цвета. Но центр города остался самим собой: версты крытых аркад, отделяющих стены от мостовой и превращающих улицы в коридоры. Идя по ним, никак не поймешь, внутри ты или снаружи. Источая коммунальное тепло и укрывая от дождя, Болонья с первого шага впускает в уютное нутро странника, позволяя ему почувствовать себя дома, особенно русским и на Пьяцца Маджоре.
Ленивый любитель итальянской истории знает, что ее исчерпывают гвельфы и гибеллины. Первые — купцы — были за Папу, вторые — аристократы — поддерживали императора. Поселения одних от городов других можно отличить даже издалека: острые башни замков выдают гибеллинов, круглые купола церквей — гвельфов.
Как, однако, назвать город, центральную площадь которого недвусмысленно захватил Кремль?
Знакомые по букварю ласточкины хвосты крепостной стены выдают почерк строителя Фиорованти. Болонья для него была примеркой Москвы. Кроме кремля, однако, ничего похожего, ибо на главной площади всегда дурачатся. Больше всего — выпускники. Они узнаются по свите и лавровому венку, которым завершается учеба. Ряженые и хохочущие, дипломники поют куплеты, пляшут джигу и задирают прохожих, как будто Ромео с Меркуцио по-прежнему живут в недалекой Вероне. В определенном смысле, так оно и есть.
Секрет успешного путешествия заключается в том, чтобы выбрать себе эпоху по вкусу. В Италии меню эпох — самое длинное, и мы пользуемся этим краем точно так, как даже не побывавший здесь Шекспир: в Риме ищем античность, в остальной Италии — Ренессанс.
Если присмотреться, он тут и впрямь никогда не кончался. Надо только скосить глаза и приехать вовремя –—в мертвый сезон, когда вместо туристов из домов высыпают местные. Отвоеванный у приезжих город пирует и наряжается, ни в чем себе не отказывая, особенно, как и тогда, — мужчины. Только теперь они щеголяют не разноцветными штанами с выдающимися гульфиками, а намыленными коками и гребнями, выстриженными в пилотку. Самые сложные прически носят либо малорослые, либо в прыщах, либо малорослые и в прыщах. За одним, в бигуди, я подсматривал в парикмахерской, где он сушил голову, прикрывшись от позора журналом с подозрительно откровенной дамой на обложке.
Алиби? Нет, согласно старой статистике в Италии гомосексуализма нет. В соседней Флоренции за это сжигали.
В воскресенье болонские улицы брызжут праздником — не на продажу, а для своих. Стойки с мороженым, которое, как в Москве, едят, невзирая на погоду. Бродячие музыканты с причудливым набором инструментов (особенно покоряет «Травиата» на тубе). Студенческие шествия с вымпелами любимой команды. А для серьезных, начитанных в Цицероне и Макиавелли — дискуссии на площадях. Темы: Берлускони, как отделаться от Юга, куда деть эмигрантов, русские, немцы, евро, опять Берлускони. Говорят подолгу, по очереди, встав на принесенную из дома скамеечку, с риторическими паузами и ладными жестами. Одним словом — форум, другим — опера. О чем бы ни шла речь, она делится на арии и речитатив, хор и солистов. Не удивительно, что только в Италии опера — массовое искусство, как кофе, футбол и ритуал вечерней предобеденной прогулки пасео.
Попав в эту предвечернюю прогулку, я медленно, наслаждаясь демонстративным бездельем, бродил взад-вперед, делая вид, что не отличаюсь от местных, пока не захотелось есть.
В дальних странах, включая Россию, я люблю обедать с местными славистками, несмотря на то, что все они начинали с Достоевского и кончали Петрушевской.
В этом отношении Сандра ничем не выделялась. От других ее выгодно отличало то, что она постоянно сбивалась с филологии на гастрономию:
— Одни, — оправдывалась она, — называют Болонью «красной», другие — «ученой», но мы зовем ее la grassa, «жирной»: здесь готовят вкуснее, чем во всей Италии. Конечно, в тосканской Лукке лучше оливковое масло, а на Сицилии — вода для кофе, зато у нас сохранилась ренессансная кухня. Скажем, любимая колбаса Лукреции Борджиа.
Неужели c ядом?
— Сплетни историков, — отрезала Сандра, накладывая в мою тарелку бурый фарш, — ее год сушат, четыре часа варят в красном вине и никуда не вывозят.
За колбасой шли крупные пельмени с тыквой, взбитый в пену паштет из мортаделлы, сало от пармской ветчины, поджаренные на прутике сардинки и толстые угри из устья По. Наконец, двое официантов вкатили поднос с царицей крестьянского застолья — «болито мисто». Груду вареной говядины, языка и курятины венчала кишка, начиненная той же свиньей.
— Никогда не спрашивайте, из чего делают колбасу и законы, — пресекла мое любопытство Сандра, и мы перевели разговор на соседей.
Как все счастливые страны, Италия на радость себе и туристам, оставшись глубоко провинциальной, так и не срослась в одну державу.
— Когда Гарибальди кричал «За Италию!» — продолжала Сандра, — народ подхватывал, думая, что так зовут любовницу героя. С тех пор мало что изменилось. Типичные итальянцы существуют только за границей и в плохом кино. Дома мы все разные.
— Даже в одной области?
— Конечно. Наша, например, называется Эмилия-Романья, ибо делится на две. Из второй выходят прижимистые хозяева, из первой — гордые профессора, и я не знаю, — вздохнула Сандра, — какие хуже. У тех и других, впрочем, есть родичи в деревне, где только и умеют готовить настоящее болито.
А что дальше?
— Тосканцы — соль нашей земли, жаль, что из них выветрилась душа. Римляне — гордецы, которые всегда помнят, кем они были, даже когда они никем не были. Венецианцы, впрочем, не лучше: им свойственно высокомерие.
А Неаполь? Красиво?
— Трудно рассмотреть город: надо под ноги смотреть, чтобы на шприц не наступить.
Так где же хорошо?
— Везде, — неожиданно заключила Сандра, и мы перешли к ликеру «Ночино», который годами настаивают на зеленых грецких орехах.
Каждый итальянский город знал свою лучшую пору, когда он выходил на сцену, чтобы блистать на ней всеми красками нарядной апеннинской цивилизации. Обычно это случалось в особо удавшемся здешней истории XV веке.
Мир тогда казался новым, война — шахматами, и все, как сегодня, рвались в Италию. Разобранная по маленьким княжествам, она, как Греция времен Перикла, а Германия — Гёте, пестовала науки, кормила муз и увлекалась любовью. Каждая княжеская семья держала художников при себе, врагов — в казематах, поэтов — на жалованьи. Окружив себя музыкой, красками и стихами, ренессансные князья вели столь живописный образ жизни, что после смерти попали не в музей, а в оперу. Они даже с трудом помещались в своих карликовых владениях. Как это случилось с гордой династией д’Эсте в камерной Ферраре, не просыпавшейся с того самого столетия.
Болонья — исключение. Ее звездный час пробил в конце XVI века, когда здесь основали первую и самую знаменитую Академию изящных искусств. Успех ее три века отравлял живопись всех стран и народов.
Кошмар, как и сейчас, начался с того, что Болонская школа открыла постмодернизм. Пророк Академии Гвидо Рени, решив, что шедевры Возрождения не переплюнешь, поставил перед художником другую задачу.
— Подражать, — учил он, — следует не природе, а картинам других мастеров, взяв у каждого именно то, что ему больше удавалось.
Такая собранная (или содранная) у гениев живопись веками привлекала паломников и считалась образцовой при всех дворах: от Людовиков до Сталина. Сегодня она вызывает бешеную скуку
В Национальной пинакотеке Болоньи можно увидеть, с чего оно, искусство, началось и как умерло. В первых залах выставлены распятия варварского романского стиля. На кресте Христос висит зигзагом, из ран его течет деревянная кровь, конечности — декоративны, лицо — экспрессивно, страдания — условны, эффект — неотразимый. Век спустя — круглоголовые святые Джотто, крепко стоящие на своей земле. Тут же спасенные из разрушенных церквей фрески треченто. От «Тайной вечери» сохранился зеленоватый Иуда с кошельком и златовласый Иоанн. Больше других повезло все тому же волшебному XV веку. На стенах музея — остатки чужого праздника. Балюстрады, сады, дамы, кавалеры, питавшие Моцарта, Гофмана и Пушкина. Даже война здесь как в утопическом романе. Рыцарь в ладье поджигает вражеский флот, направляя зеркальным щитом солнечные лучи на деревянные корабли. Гиперболоид инженера Гарина, только намного красивее.
Расставшись с залом, как со сном, в котором летаешь, я вступил в чертог академического апофеоза. Совершенные тела, мелодраматические сюжеты, холсты до потолка — и ни одного зрителя. Дальше можно не смотреть, если б не Моранди.
Прежде чем углубляться в картины Джорджо Моранди, Умберто Эко советовал навестить дом художника, который тот покидал только летом. Замыкающая старую часть Болоньи узкая улица уставлена одинаковыми домами слегка варьирующейся окраски: сиена-охра-умбра. Вибрация земляных оттенков разбивает монотонность невзыскательной архитектурной шеренги лишь настолько, насколько необходимо, чтобы тянуть ее мотив.
Родившийся в стране и веке, пережившем искусство, Моранди констатировал этот факт. Слава первого (после мэтров Возрождения) художника Италии не могла выбрать менее подходящую жертву. Его ценили все, начиная с Муссолини и кончая Обамой, повесившим две картины в Белом доме. Живопись Моранди цитировали в своих фильмах Феллини и Антониони. О нем писали стихи и романы. Моранди было все равно.
Когда наконец разбогатевшему художнику пришла пора, как всем зажиточным болонцам, строить дачу в горах, архитектор, трепеща перед знаменитым заказчиком, принес блестящий проект. Вместо него Моранди нарисовал на листке квадрат с треугольником крыши. Подумав, добавил дверь и четыре окна. Таким этот дом и стоит — проще не бывает.
В перенасыщенной искусством Италии только простота позволила выжить художнику. Моранди никогда не писал портретов, пейзажи — редко и только летом. Все, что он мог сказать, выражали натюрморты, обычно — из бутылок.
Пустая бутылка — странная вещь: она продолжает жить, исчерпав свое назначение.
— Дерсу Узала, — писал Арсеньев, — отказался бросать в тайге пустую бутылку, не понимая, как можно оставить такую ценную вещь.
Моранди тоже ценил бутылки и запрещал с них стирать пыль.
«Она у него поет», — сказал тот же Умберто Эко. И я понимаю, что он имеет в виду, потому что пыль позволяет увидеть, как на стекле оседает время.
К тому же бутылки — маленькая голова и широкое, как в юбке, тело — заменяли художнику мадонн его национальной традиции. Уважая предшественников больше всех, кто им подражал, Моранди вел искусство вспять — к нулевому, как он говорил, уровню. Как Галилей из недалекой Падуи, Моранди искал геометрию в природе. Ради нее он разбирал реальность на простые, как бутылки, формы. Своими любимыми художниками он называл Пьеро делла Франческа, Сезанна, Пикассо, Мондриана, но был строже их всех. На его картинах, где две-три бутылки едва танцуют со светом, даже лаконизм был бы излишеством.
Треть века я приезжаю в Италию, но только в болонском музее Моранди мне удалось увидеть, чем она кончается
текст: Александр Генис фото: Петр Тимофеевhttp://www.geo.ru/puteshestviya/bolonskoe-...
