I pity the poor immigrant
Whose strength is spent in vain
Whose heaven is like Ironsides
Whose tears are like rain
Who eats but is not satisfied
Who hears but does not see
Who falls in love with wealth itself
And turns his back on me.
Мне бедного иммигранта жаль,
кто силы зря расточал,
кто верит, что рай похож на танк,
кто слезы с дождем смешал.
Он ест, но не бывает сыт,
он слышит, но слеп душой;
он искренне в богатство влюблен,
а ко мне повернулся спиной.
Я иммигрант. Я знаю, что многие из вас тоже иммигранты. Более того, в нашем мире иммигрантов становится больше, чем местных жителей, — спросите французов. Англичане ощутили это еще в семидесятых годах. Я был тогда в Лондоне и помню футбольных хулиганов и беспорядки, которые они учиняли: многое из этого было спровоцировано и оплачено квазифашистской организацией под названием «Национальный фронт». Когда эти отморозки из рабочих кварталов с испитыми землистыми лицами не лупцевали друг друга, они вымещали слепую злобу на порядочных людях из Индии, Пакистана, Вест-Индии и других бывших стран Британской империи, из которых эмигранты стремились в уже переполненное островное государство. Так появился первый отряд сорвиголов эпохи постколониализма.
В мире образовались два принципиально разных способа взаимодействия с теми, кто появлялся на его пороге как иммигранты, беженцы, завоеванные народы и т. д. Те, кто знаком с историей, а не расхожим голливудским вздором, изображающим римлян самодовольными, разнузданными, одурманенными вином садистами (даже странно, как такая империя могла существовать в течение нескольких тысяч лет), знают, что римляне в дохристианскую эпоху и после нее имели лучшую на земле систему ассимиляции иммигрантов и даже рабов. Американцы в первой половине двадцатого века были также открыты для сирых и голодных (хотя с некоторыми ограничениями и квотами). Римляне сохранили империю, сначала присоединяя к ней новые земли, а затем включая завоеванные народы в ее состав. Американцы, в свою очередь, извлекли выгоду из иммиграции, не расширяя границ (или просто предоставляя государственность отдаленным местам, таким как Аляска и Гавайи) и предлагая практически неограниченную возможность для самореализации и обогащения. С любой точки зрения неплохо.
Другое лицо, каким мир обращался к иммигрантам и всем, кто искал прибежище, далеко не так прекрасно. Евреи, насколько мне известно, успешно создавали сообщества везде, где поселялись (или куда были изгнаны), и всегда испытывали на себе плеть дискриминации. Африканцев тоже преследовали, хотя и по другим причинам. И те и другие стали козлами отпущения: евреи, как правило, из-за того, что им все удавалось лучше других — ненависть неизменно была сосредоточена на их финансовых способностях; потомков африканцев почти всегда не любили из-за их неудачливости и склонности к преступности, лени и т. д. По отношению к ним в Америке и за рубежом сформировались типичные негативные стереотипы (я не буду здесь обсуждать, справедливы ли эти стереотипные мнения).
Наконец, нельзя преувеличить роль, которую сыграла религия, зажигая костры одного исхода за другим.
Здесь, в Москве, атмосфера на станциях метро изменилась. Я опять же не имею в виду ничего плохого. Но, к лучшему это или к худшему, метро все больше и больше заполняют представители культур, отличных от тех, какие я впервые увидел в Москве в 2008 году. Их все больше. У них более темная кожа и азиатская внешность, и мусульманское присутствие весьма ощутимо. У меня лично никогда не было с ними неприятностей; кроме того, я знаю, что без огромного количества иммигрантов, желающих заниматься ручным трудом: разгребать лопатой снег, убирать мусор и так далее, город задохнется под горой мусора высотой до Луны.
И все же, все же, когда я иду по станциям кольцевой линии метро, я вдруг понимаю, что хочу другого: чтобы эти смуглые, тощие парни не слонялись здесь без дела, вечно болтая по мобильным телефонам, а исчезли с моих глаз. Но что говорит мне на это совесть?
Я спрашиваю себя: неужели я, бывший борец за свободу, стал — боже мой! — расистом? И немного разочарованно отвечаю: не знаю. Это истинная правда. Я не знаю, расист я в данный момент или нет. Осмелюсь сказать: когда я встречаюсь с любым человеком один на один, как с личностью, раса или национальность для меня ничего не значат. Любой может стать моим другом. Но затаенные подспудные желания сильнее, чем бесконечные рассуждения, силлогизмы или угрызения совести, и я должен виновато признаться: да, я хочу, чтобы большинство из них просто испарилось. И они, скорее всего, так же думают обо мне.
Нехороший, ехидный смех разбирает меня. Ибо я поймал себя на мысли, что наиболее важные иммигранты — или кто так думает о себе — похожи на меня и, конечно же, на вас, российских читателей, к которым я обращаюсь. А как же те, кто почти не участвует в нашей беседе, не такие «сертифицированные» или «квалифицированные», не такие значительные, как мы: мужчины и женщины, которые делают здесь, в Москве (и в больших городах всего мира) ежедневную необходимую и грязную работу за небольшие деньги, но на родине они получали бы еще меньше? Москвичи в лучшем случае не замечают их, а в худшем — боятся и ненавидят. Но, может быть, семьи считают их героями, и вполне заслуженно. А я, сам иммигрант, берусь судить других иммигрантов — остановите меня уже кто-нибудь, пожалуйста!
Раньше мне нравилась многонациональность крупных городов. Конечно, первый мультикультурный опыт я получил в Нью-Йорке. По правде сказать, мне было там хорошо и совсем не страшно, потому что этнические группы представляли явное меньшинство. Они добавляли особый колорит большой культуре, но не могли поглотить ее. (Циник или тот, кто захочет придать другой смысл моим словам, может, конечно, сказать, что в то время мне нравилось бродить по «трущобам» или заводить экзотических темнокожих знакомых для оживления вечеринок, потому что в душе я оставался белым рабовладельцем.) Я считаю такой вывод несколько поверхностным и показным, но... дело ваше.
Сейчас я смотрю на Москву и вспоминаю исторические центры Западной Европы, в том числе Британских островов, переполненных ордами иммигрантов, да еще и американизированные «Макдоналдсами», «Старбаксами», «Бургер-кингами» и прочими заведениями, где ваши барабанные перепонки разрываются от какофонии допотопной и — прежде всего — неприятной американской поп-музыки. Вековое очарование этих исторических центров и, что не менее важно, их культура поблекли и, кажется, быстро исчезают. Мне кажется позорным, что Лондон и Париж так сильно изменились всего за несколько десятилетий, а большая часть иммигрантов не выказывает желания присоединиться к культуре страны, в которую они «влились», а скорее душат ее, как скопище зачумленных паразитов. Нет, я не могу сказать, что ненавижу африканцев. Скорее, мне было бы приятно увидеть в Париже хоть немного парижан.
С другой стороны, теперь я понял, как русско-американские иммигранты, с которыми я недавно так интенсивно общался, любят культуру, в которую они охотно ассимилировались. Они в равной степени гордятся тем, что они русские и что стали американцами и более или менее приняли американский образ жизни. Так и должен делать иммигрант. Но каковы будущие последствия этой метаморфозы как для людей, претерпевших ее, так и для детей, которых они родили или родят? Их дети будут американцами, голоса прежней страны будут знакомы им, но лишь поверхностно. А для их детей эти голоса будут не больше чем просто далеким эхо, периодически вызывающим вспышки очень неконкретной ностальгии.
Эрик Лерой
http://www.snob.ru/profile/27352/blog/70722
